Остальные молчали.
В свое время дядя Лео был настоящей знаменитостью. Он выставлял свои работы в Столице, и даже был приглашен ко двору. В его мастерской, на стене, можно увидеть развешенные благодарственные письма и пожелания поклонников. У него был тот редкий талант, который позволял подмечать детали. Впрочем, и рисовал он только детали, деталями и детально. К примеру, могильные кресты, сложенные из других крестов. Черепа младенцев, сделанные из крошечных черепков или засохшие цветы, сплетенные из других лепестков и стеблей. Он называл свои работы «Некрореализмом» или «Танаторомантикой». Но как мне кажется, смысл этих слов знал только сам дядя Лео.
Потом, когда его популярность пошла на спад, он отстроил себе еще одну комнату на этаже, которая свисала с края Дома, как раковая опухоль, чтобы устроить там маленькую галерею. Туда заглядывали приезжие, да и я бывал не один раз. Правда, к тому времени дядя стал рисовать только трупы. То трупы в могиле, то трупы за столом с одинаковыми белыми лицами, то трупы в постели друг с другом, то трупы в небесах.
– Не смей показывать детям такое! – визжала тетя Астрид, когда мы с Томом, Люси и Никой пришли поглазеть на его творения, – Ты совсем с катушек слетел, идиот?
Может быть, дядя Лео, и правда, к тому времени немного сошел с ума, но с ним явно происходило что-то недоброе. Он стал рассеянным, забывчивым, и задумчивым, словно постоянно обдумывал какую-то невероятно важную проблему. Он забывал все и вся. А потом, забыли о самом дяде Лео.
Никто так и не понял, когда именно пропал дядя Лео. Он и прежде мог позволить себе исчезнуть из Дома на несколько дней, называя это поисками вдохновения, но в один прекрасный день он просто перестал появляться за общим столом.
Дядя Леонард был умным, образованным человеком с длинными черными волосами, бледной кожей и крючковатым носом. Он носил уродливое пенсне и любил бесформенные цилиндры. Больше сказать о нем толком нечего, кроме того, что однажды, дядя Лео обнаружил, что его наброски, которые он делал в своем собственном блокноте, стали исчезать.
– Это немыслимо, – твердил он мне в сотый раз, показывая белые листы, стисненные в черной коже с золотыми рисунками, – Я прекрасно помню, как писал здесь вчера горных серн, а вот тут – ангела с крыльями. Скажи мне, Вильгельм, ты не трогал мои рисунки?