А Виталий распелся. Хрипловатый вокал становился бельканто. Он окончательно обрел силу, и так это стало уже легко. Все стало легко.
Горячая его ладонь накрыла руку Юлечки. Он пальцами уже перебирал ее мизинец. Ласково, многообещающе, требовательно…
И она не отняла свою сдавшуюся в восхитительный плен длань. Она даже перевернула ее ладонью вверх и обхватила его большой палец. Эволюция страсти, как бы невзначай, отметила свою первую ступень.
* * *
Временами Виталия ненадолго покидала порабощающая страсть, и он истязал себя самокопанием. Совесть? Сочувствие к жене? Жена в такие моменты ощущалась неким персонажем. Неотъемлемым, но безликим и безымянным. Да, он не мыслил себя без нее, но сейчас это было лишь аксиомой, все положения которой существовали математически, нарицательно, без осязания их поверхностью тела, а тем паче, исподом души. Та часть его, которая жила до взрыва новой вселенной, оказалась за гранью атаковавших его восторгов и плыла параллельно сей новой жизни в ином измерении, за серой и непрозрачной мембраной, рассекшей пространство.
Скудный и неохотный, навязанный какими-то воспаленными рефлексами самоанализ заканчивался одним кривоватым выводом: эта внезапно явившаяся благодать – не иначе, как компенсация ему за все недочувствованное, недоликованное…
Такая лукавая логика его убеждала и успокаивала. «Невиновен!», а значит – прав.
Да и, в конце концов, сотворил же его Создатель именно таким.
* * *
Их беседы за кофе терпели метаморфозы. Это было уже воркование. Заговорщические интонации, полушепот. Он не мог не склоняться шепнуть что-то на ухо Юле. Его притягал аромат, источаемый кожей. Его волновал так игриво щекочущий щеку завиток ее рыжих волос. И Виталий обмирал, жадно впитывая эту щекотку, которая распространялась от щек и до паха, где гнездилась особенно прочно и уже направляла все мысли, не признавая сомнений.
Само собой, они давно уже перешли на «ты». Они поверяли друг другу реальные или придуманные секреты. Они сами были их общим секретом. Они балансировали уже на краешке бездны, манящей чудесами, не требующими объяснений и комментариев.
Он касался уже не мизинца, а локтя, плеча обнаженного, вводя ей сквозь кожу инъекцию жаркой энергии, клокочущей в нем самом. Она двумя нежными пальцами снимала пушинку, севшую ему на веко. И в этом движении, сдержанном, но интимном, прорывался на свет оглушительный голод, который не велено до поры объявлять… (Кем не велено?) …который предательски увлажняет ладони, а со дна человечьего тела, из сумрака, в котором таятся неведомые химеры, извлекает взрастающий в грохот хор. Хор сначала робких и застенчивых, но, как вспорота оболочка, – неуправляемых, дерзких и распинающих безжалостно страстей.