Мать, увидев эти сапоги, жалобно и в ту же пору озабоченно всплеснула руками:
– Коля, зачем ты взял себе сапоги, как у Гулливера? Потеряешь где-нибудь по дороге, в грязи…
– Не потеряю. Зимой портянку дополнительную намотаю – тепло будет. А сейчас ничего. По окопам так пока побегаю, это не страшно.
Мать обняла его, всхлипнула едва слышно.
– Где Вольтик? – спросил отец.
– Помчался на Бадаевские склады, которые разбомбили немцы. За сладкой землей.
– Какой землей? – не понял отец. – Сладкой? Это что, новый вид еды?
Да, это был новый вид продуктов, преподнесенный гитлеровцами нынешним питерцам, – та самая сладость, с которой можно было пить чай. Восьмого сентября сорок первого года немцы разбомбили Бадаевские продуктовые склады, стараясь оставить огромный город без продовольствия, сделали это специально; грядущий голод в Ленинграде был частью их дьявольского военного плана. Единственное, чего много было ныне на магазинных полках – порошковой горчицы. Пачки, склеенные из темной, с нездоровым желтоватым оттенком бумаги, пухлые, заполонили полки даже в товарных торгах, в универмагах, в районных «галантереях», – всюду пачки, пачки, пачки… Ну словно бы в советском обществе ничего, кроме этого обжигающе горького порошка, не производилось.
Жена объяснила старшему Суслову, что на Бадаевских складах был огромный запас сахара, – откладывали, наверное, на несколько лет, – бомбы падали прямо на сладкие горы, жгли сахар, плавили его, обращая в тягучую коричневую массу, которая смешивалась с землей и тут же застывала, обретая хрупкость стекла.
За этой грязной сладкой массой питерцы теперь и ездили на развалины Бадаевских складов.
– Ах, Вольтик, Вольтик… – прошептал отец, тряхнул головой горестно – неужели не удастся его увидеть?
Не удалось. Вольт вернулся через два с половиной часа, усталый, с запотевшими от напряжения очками, по обыкновению говорливый, как городской воробей, с полным рюкзаком сладкой земли.
Сбросив в прихожей рюкзак на пол, Вольт выкрикнул:
– Ма-ам!
– Здесь я, – устало, хрипловатым голосом отозвалась мать, она как опустилась после ухода отца на расшатанную скрипучую табуретку на кухне, так и продолжала на ней сидеть, – сил не было, – у плиты.
Почувствовав в ее голосе что-то неладное, – одышку и странную просевшесть, опускавшуюся до шепота, Вольт метнулся на кухню, опустился на другую табуретку, такую же, как и первая «сидушка», скрипучую и старую, тронул мать за плечо: