Узнав, что Мария Александровна вот уже более десяти лет работает учительницей и делегирована на съезд как лучшая, Новосильцева предложила ей пост начальницы будущей гимназии. Очень соблазнительно было это предложение, но Мария Александровна, поколебавшись, всё-таки ответила отказом. Жалко стало оставлять родное Рябково, где прожито так много, где были могилки её детей и где каждый кустик, каждое деревце будили множество воспоминаний. Да и не хотелось окончательно разрушать семью: она знала, что Болеслав Павлович из Рябково не поедет никуда.
После последней ссоры с мужем она написала письмо Новосильцевой о своём согласии, рассказала, что оставляет мужа и приедет одна. Сообщала также, что в случае занятости места начальницы согласна служить преподавательницей русского языка.
Через две недели Мария Александровна получила телеграфный перевод на 200 рублей и короткую телеграмму: «Место начальницы свободно высылаю деньги дорогу квартира приготовлена жду целую Мери». Так, в отличие от Машеньки Шиповой, звали в институте её подругу Машу Демидову.
Со сборами Мария Александровна не очень спешила, может быть, в душе надеялась на то, что муж её остановит. Он же, в свою очередь, привыкнув, что после ссор пути к примирению всегда искала Мария Александровна, думал, что жена только пугает его и что она одумается и останется дома.
Тяжело было Марии Александровне в 50 лет уезжать из родного дома, очень тяжело. Как-то страшно думать о предстоящем одиночестве и оставлять мужа, с которым как бы ни плохо, а прожито почти тридцать лет. Но решение было принято, и она не хотела показать своё малодушие.
Однажды вечером в конце марта 1905 года, когда Болеслав Павлович был дома и сидел в своём кабинете, просматривая только что полученные газеты, дверь кабинета отворилась, вошла Мария Александровна и плотно притворила её за собой.
Супруги проговорили до глубокой ночи, о чём шёл их разговор, неизвестно: ни он, ни она никому и никогда не передавали его содержания, но, видимо, разговор был неприятен обоим, потому что Мария Александровна вышла заплаканной и, ничего не сказав ожидавшей её в столовой Даше, прошла в спальню.
На следующий день утром во двор въехала почтовая тройка, в большие сани погрузили чемоданы, корзинки, разные баулы и баульчики, узлы и узелки и кое-как втиснулись между всем этим имуществом две закутанные в платки и одетые в шубы женщины.