– Ой, да и чего ты орешь за эту утку, как оглашенный… всех побудишь ведь вокруг… – (Послышался стук эмалированной посуды об пол). – Ну, давай, болезный, держись уже, подсоблю…
Послышалась непродолжительная возня, которая сопровождалась скрипом панцирной сетки, сменилась пыхтением и кряхтением, а закончилась новой порцией возни. Потом санитарка зашаркала к выходу, а я задумался, не покричать ли тоже по тому же поводу (имеется в виду утка). Однако, пока моя стеснительность боролась с позывами организма, шарканье возобновилось и – о чудо – направилось в мою сторону. А через непродолжительное время в полутемном проеме между углом и ширмой появилось лицо, обрамленное седыми лохмами, выбивавшимися из-под некогда белой косынки.
– Оклемался, болезный, что ли? – заговорило лицо.
– Да вот… как будто… не знаю… – пробулькал я в ответ.
– Эге, видать, получше стало… – (Из-за ширмы вслед за лицом, выдвинулась широкая тетка в нечистом белом балахоне). – Дай-тко я тебе лоб потрогаю…
Рука у тетки была горячей, а мой лоб был покрыт испариной.
– Ну, хорошо, – удовлетворенно проворчала санитарка. – Жар прошел. Доктор Михал Степаныч сказал, что сегодня полегчать должно.
– А где я и как попал сюда? – обрел я, наконец, дар речи.
– Что значит где? – удивилась санитарка. – Ты, милейший, таки в больнице. Доставил тебя не кто-нибудь, а сам Эдуард наш Петрович, товарищ Берзин. Нашел он тебя на улице, сильно промерз-таки ты. Эдуард-то Петрович сказал, чтобы тебя положили отдельно ото всех и, как очнешься, чтобы дали ему знать.
«Эдуард Петрович»? «Берзин»? Какой такой «ТОВАРИЩ Берзин» в первой четверти двадцать первого века, пусть и в Магадане?..
Санитарка, тяжело присев на заскрипевшую кровать, возобновила поток информации:
– А Михал Степаныч говорит, что ты – важная птица. Как бредил в жару, так все говорил ты словами непонятными. Вроде, иной раз – на нашем, а иной раз – какие-то слова заумные. Ты, мил-человек, анжинер, что ли? С Москвы?
– Инженер… – только и смог я выдавить из себя в ответ. – А что, мать, какое сегодня число?
– Да вот уже часа два как 28-е…
– А месяц, год?
– Так, ноябрь 1937 года, как и было все… – удивилась санитарка. – Ты ж всего девять дней без памяти пролежал!
Голова моя готова была взорваться от панического крика: «Это сон, сон, СО-О-ОН!!!». Шокировать тетку я не стал и потихоньку прикусил кончик языка. Стало больно, но ни убогая больница, ни тетка никуда не исчезли. Санитарка, поднимаясь и уходя, добавила: