– Дальше переход потруднее будет.
Пушкин удивляется: высоко, конечно, здание, а все ж не до небес. Откуда ж в нем ступеней столько?
Идут, идут, умаялись. Отец Евгений остановился и говорит:
– Грехи наши тяжкие! Нет из-за них легкой поступи. У кого меньше бремя, тот на первый-то ярус быстрее взбирается.
Раз – и пропал из виду, только ветерком повеяло. За ним и служку с самоваром потянуло. Искупил, небось, грехи, кипяток по лестницам таскаючи. Пушкин думает: «А меня-то что держит? Перед царем в долгу – раз: наводнил, говорит, Россию возмутительными стихами. Перед графом Воронцовым – два: из-за графини Элизы. Перед… А! Кому я должен – всем прощаю!»
И вздохнуть не успел, как на первом ярусе оказался.
– Тут раньше церковь была, – поясняет архиепископ, да ее упразднили: мало кому по силам на службу попасть, слабеют люди…
– Теперь привал сделаем, – распоряжается отец Евгений, – а то самовар стынет. Дальше налегке пойдем: чем ближе вершина, тем круче путь.
Съели они плюшки-слоёнки, выпили чай, стали на колокольню подниматься. А путь, и в самом деле, круче. Архиепископ, правда, бодрится, хоть и старше Пушкина порядком. Служка сзади сопит – не отстает; ему не привыкать. Надо и Пушкину крепиться, да уж ноги заплетаться стали.
– Далеко ли еще, отец Евгений?
Опять остановился отец Евгений, отдышался и говорит:
– Полпути примерно. Надо бы теперь спеть. Тогда, бывает, число пролетов уменьшается.
Запел, служка подтягивает. Вдруг вверху просвет показался. На радостях одолели еще сколько-то ступенек, да уж силы на исходе. Пушкин взмолился:
– Погодите, отец Евгений, хочу стихи почитать, чтоб дыхание ровнее стало. Привалился к стене, начал первое, что в голову пришло: вступление к «Руслану и Людмиле». И что ж? Как дошел до слов: «Там чудеса…», смотрят – вот они, колокола.
Тесновата башенка, да в стенах на восемь сторон проемы прорублены. В который ни глянь – одна лазурь небесная. Вот где жить бы! Пушкин обо всем позабыл – парит.
Тут служка голос подал:
– Отец Евгений! Брат Григорий опять убекши!
Тогда и Пушкин взглядом земли коснулся. Сразу на какую-то реку попал.
– Что это там протекает? Верно, Большая Толба?
– Это? Волга.
– Не может быть!
Заметался Пушкин между сторонами света. А дали! А виды!
Там – зелено-бледный, влажный Петербург. Не пускают! И ладно: скука, холод и гранит.