– Они ответят, о великий Индиллим. Ты не терпелив. Тебе предсказано, твоим шестнадцатым ребенком станет сын от женщины, которой в этом мире нет.
– Но где она?! В Иркалле?! Я любую достану, только скажите, где ее искать?!
– Туда дороги нет, наш царь, – прикоснулись жрицы к одеяниям царя, растягивая в стороны удерживающие ее ремни, – оттуда нет возврата.
– Великие пятьсот богинь! – взмыли руки царя к нависающим над ними кронами вниз вертикальному оливковому саду. Он не помешал Лилис с Лилус сорвать его одеяние, – как я получу жену, которая… застряла меж миров?!
– Для этого, – переглянулись жрицы, – тебе постигнет таинство… но то еще не завтра…
Лилис кинула прислужнице, чтобы та закрыла туже ставни, под которыми надрывались ором женщины, чьи спины были исполосованы лисьими когтями до самого мяса.
– Ты полон гнева, наш царь, как сей кубок.
Вторая ее рука прикоснулась к отрезку коже на запястье Индиллима, быстро расстёгивая кожаные ремешки, что удерживали последние шелка.
Зеркальные жрицы произнесли синхронно, зашептав:
– Мы твои кубки, Индиллим. Наполни собой нас обеих.
О чем бы ни судачили горожане на рынке, да возле живительных вод оазисов, об одном помнили хорошо – не говорить дурного о зеркальных жрицах. А то и вовсе не произносить их имена.
Даже в мыслях.
Бывало, на городской площади казнили по доносу Пустоликих, злопыхателей, или тех, кто дурное произнес о жрицах, а иной раз и за одно упоминание их имен. Как выглядели пустоликие – никто не знал. Шептались, что те умеют ветром говорить, и дюной слушать. Бредешь себе по пескам, бормочешь ерунду о несчастной судьбине и зажиточных жрицах, что моются в золотых сосудах, да нужду в них справляют, а на рассвете уж и отправишься к Эрешкигаль.
Всего одной женщине, приговоренной жрицами к казне, удалось этой участи избежать.
Спасла ее болезнь, что в Эбле называлась бесячей. От бесячей виделось и слышалось разное. Сходившие с ума утверждали, что смотрели на оживший танец в наскальных рисунках, а то и клинопись зачитывали, сложенную в небе облаками.
Вот и женщина с бесячей утверждала, что новорожденная ее девочка должна носить имя Лилис, означающее «лилия». Мол, родила она ее в водах, полных цветущих белых лилий, а на смешавшуюся с водой кровь приплыли крокодилы, сожравшие помогающего с родами мужа.