– Знаете ли вы, как быстрее всего прекратить спор глухих?
Комбинезоны переглядываются, будто полагают, что перед ними сумасшедший. Но ведь так оно и есть.
– Выключить свет! – заканчиваю я и застываю с улыбкой, но так кажется мне, хотя на самом деле и мой речевой аппарат, и лицевые нервы – все они частично атрофированы после укола.
У меня оторвало половину туловища; кишки собрали, а вот остальное пришить не удалось. Всего пара дней, и мне кирдык, так что выбор в угоду эксперимента стал чем-то фанфарным, почти как салют в честь победителя, отдавшего все соки за триумф! Мой котелок медленно отключается; комбезы лепят на меня датчики, опутывают проводами и всячески обстукивают, будто я стена, скрывающая тайный проход.
Раскрываются невидимые створки, и моя коляска сама, без посторонней помощи, катится к яркому свечению, к столбу, который станет последним моим прибежищем. Шипят двери, распахиваются перед носом ещё одни, ведущие в коридор, заполняющийся каким-то гадким газом. Номер десять! Номер двенадцать! Горло стягивается узлом, как и оставшиеся внутренности. На дне коляски пищат установленные барбусами приборы, и в мозгу мутнеет, словно сожрал двойную дозу мескалина и запил кашасой5. Распахивается последняя створка, и столб света магнитит к себе, давит на уши; я чувствую, как по щекам струится кровь. Коляска сдаётся под напором сияющего магнита и, заклинив, упирается стопперами в металлическую гладь покрытия, которое холодит потрескивающую кожу лица, щиплет в ладонях и области несуществующего паха. Столб засасывает. Из-за титанического давления лопаются глазные яблоки. Принимаю это, как если бы фрау Зильда из бакалеи отдала мне сдачей три цента вместо пяти, удержав, как она говорила, за возможность поглазеть на её роскошные буфера. Не спорил тогда, не упираюсь и сейчас, потому что предрешенного не изменить, и будь я проклят за то роковое недержание, ради которого зашёл отлить во взъерошенные вьетнамским ветром заросли.
Жжение и щелчок фотоаппарата, и после – проявленная плёнка, на которой проступают черты грядущего, такие густые и смазанные, будто палитра опрокинулась и замешкалась, не разобрав, где нужно расплескаться. Пахнет кровью, спиртом и хлоркой. Раздаётся первый крик.
Часть 1.
1. Слава из рехаба.
Рыба не ловилась; к слову, он совсем не умел рыбачить. Под солнечным сентябрьским небом речная пелена мягко переливалась медью, и ни ветерка, ни тучки. Пустое ведро укоряло и раздражало его, хотя Тамара, рыжеволосая и полноватая соцработница, уверяла, что монотонная деятельность, пусть то рыбалка или вязание, выжигание или дартс, обязана успокаивать, урезонить поток дурных и болезненных мыслей. Но с рыбами получалось наоборот, и гадкое ведро насмехалось над ним.