К счастью, у старушки нашёлся брусочек столярного клея. Хорошо вываривая его маленькими порциями, я кормила получившимся киселём осунувшуюся девочку. Я осознавала, что на двоих этого надолго не хватит, и сама почти не ела, варя себе обои, а иногда пожёвывая их так.
Моё тело с каждым днём всё больше наливалась свинцом. Мысли уходили куда-то далеко. Я всё чаще садилась у окна, вспоминая весенние беззаботные деньки, когда улицы, расположенные подо мой, были полны весёлых и счастливых людей, а не заметенными сугробами трупами, когда их звонко рассекали чудные трамваи, а не сковывала полностью льдом и снегом суровая зима, когда самым серьёзным вопросом было: «буду ли я достойна сделать этот мир лучше?», а не «доживу ли я завтра?». В прежней каморке тоже возникали такие мысли, но они замыливались настоящим, всё, что было хорошее, казалось каким-то далёким и странным сном.
* * *
В один из таких вечеров разыгралась страшная метель, которая почти заглушала удары метронома. Лиза, доев последнюю порцию клея, тихо спала. Я понимала, что завтра придётся идти за хлебом и пыталась поспать. Нога за прошедшие дни практически не прошла и всё ещё сильно болела, но иного выхода не было.
Разум от недостатка еды помутнел, я находилась в каком-то бесконечном сне, в котором не было эмоций, словно я наблюдала за собой со стороны, пытаясь сделать так, чтобы хотя бы Лиза выжила.
Сквозь крайние вялый поток мыслей глубокой ночью в мою голову стал просачиваться какой-то звон, будто кто-то очень мягко стучал по сосулькам. Отдельные звуки складывались, сочетались друг с другом и превращаясь в нечто больше. Я долго вслушивалась, пытаясь понять их, пока, наконец, они не слились в единую картину:
– Останься здесь… Перестань бороться… Мы будем добры к тебе…
Внезапно в памяти стали воскресать настолько жуткие и давно забытые воспоминания, что казалось, что они не были моими. Но где-то в глубине души я осознавала, что это не так.
Сверху к ним стали прибавляться какие-то совершенно безумные сцены. От голода желудок сводило с чудовищной силой. В приступе я, кажется, даже схватила одеяло и стала жевать его, словно это был вкуснейший пирог, глотая неприятные комочки. Однако зубы на нём почему-то не скрипели, впиваясь мягко.
За окном же стали отчётливо вырисовываться силуэты. Только не тёмные, которые были присущи живым людям, ходящие в своём большинстве в ватниках и телогрейках, а белые, словно двигались сами сугробы. Они становились всё больше и приобретали человеческие черты и даже выражения лиц. Только страх перед ними не уменьшался из-за этого, а, наоборот, становился крепче.