После таких мыслей Бретт гнал прочь не только естественное желание создать семью, но даже просто банальный порыв посидеть с армейскими друзьями, пропустить с ними стаканчик-другой. Как бы он смог болтать с ними, шутить и улыбаться, зная, что они всего лишь потенциальное блюдо на богатом и щедром столе имаго? Как вообще можно засиживаться с друзьями или гулять с девушкой допоздна, зная, что где-то в нескольких кварталах от вас в это же самое время имаго прищучил какого-нибудь обкуренного подростка, залезшего на рекламный щит, чтобы намалевать уродское граффити?
И в семье, и на дружеских посиделках с сослуживцами неизбежно всплывёт тема работы. И что в этом случае Бретту сказать? Открыть правду он не сможет, это запрещено, придётся врать или отмалчиваться. С каждым днём, с каждым годом враньё будет шириться и множиться, так что он сам в нём в конце концов запутается. Вдобавок друзья и родные зачастую воспринимают чью-то постоянную ложь как предательство. Начнутся ссоры, ругань, раздоры… Отношения будут испорчены.
Бретт внутренне смирился с тем, что отныне и на неопределённый срок у них с Руфусом Донахью единственными спутниками жизни будут они сами. Смирился он и с тем, что однажды имаго, возможно, его убьют. Это его не особо волновало. Армейская закалка приучила Бретта воспринимать такие вещи философски. Убьют значит убьют. Раз прикосновение имаго убивает мгновенно, то чего ж бояться? И хотя «котиков» учили терпеть боль и пытки, смерть всё равно выглядела страшно, если длилась мучительно долго, если жизнь болезненно выдавливалась из тебя по капле, как кровь, обрекая на неописуемые страдания. К чести имаго, они не заставляли свои жертвы страдать.
По мере вовлечения в деятельность отдела у Бретта возникали новые и неожиданные вопросы.
– А если нам начать убивать имаго до окончания трапезы? – предлагал он. – Так разве не честнее было бы по отношению к жертве и к её родным? Ведь семья могла бы получить хоть какие-то останки, чтобы достойно похоронить.
Большинство подобных разговоров происходило в машине. Старший агент Донахью поворачивался к Бретту с выражением бесконечного терпения на благородном лице с римским профилем.
– Ты всерьёз полагаешь, что отдел вручил бы останки родственникам? Те самые останки, которых только что касался имаго?