Едва не захлебнувшись квасом, Кобякина ахнула:
– Новость-то какая! А я и не слыхала. И что суд?
– А суд… – Трындина сделала глубокую паузу, дабы насладиться удивлением подруги, – … суд тоже сбрендил, потому что признал за Ксенией совершенное здоровье и право вершить дела по личному усмотрению.
– Ну и ну! Это теперь, значит, если кто из приличной семьи решит пустить нажитое по ветру, то рогатки ему никто чинить не будет. Что в мире деется! Что деется! – Кобякина опустила глаза долу, будто высматривая затейливый узор на скатерти, а потом стукнула кулаком по столу, аж квас в кувшине запузырился. – Помяни моё словечко, Дарья Елизаровна, года не пройдёт, как Ксения Петрова одумается. Волосы на себе рвать станет, что профукала состояние, да поздно будет!
* * *
Ночью на Петербургской стороне слышался треск, и с барок на реке Неве в небо взлетали огненные шутихи. Рассыпая искры, шутихи сгорали в воздухе, оставляя после себя завитки дыма. Окна Летнего дворца[6]на том берегу сияли отблеском тысяч свечей. Вдоль набережной толпились кареты вельмож и сановников. Ржали лошади, метались тени, ветер доносил звуки музыки.
Весёлая царица Елизавета Петровна любила гулянья и боялась смерти до такой степени, что запретила похоронным процессиям проезжать мимо дворца. Днём императрица спала или примеряла наряды, коих, говорят, скопились целые галереи, а ночью вершила государственные дела и праздновала, праздновала, праздновала…
– Свят-свят-свят, – крестились жители деревянных домишек, что лепились на задворках каменных громад вдоль Невы. – Спаси и сохрани, Господи, от пожара, неровён час, занесёт ветром огненного петуха, и пойдёт гулять горе по слободе, плодя новых побирушек и сирот.
Радовались потехе лишь бесшабашные мальчишки. Разинув рты, они приплясывали на деревянной мостовой, восторженным визгом отмечая каждый новый всполох. Мимо них со стуком катили по брусчатке конные экипажи, всхрапывали лошади под всадниками, по дворам лаяли собаки и квохтали куры.
– Данила, пострелёнок, живо домой! – выводил высокий женский голос. – За уши оттреплю!
Большеглазый паренёк оглянулся и подтянул порты. Видать, зипунишко на нём был с чужого плеча, потому что его приходилось подпоясывать пеньковой верёвкой, чтобы держался на тщедушном теле.
Блаженная в рваной одежде остановилась, протянула руку и раскрыла ладонь с зажатой копейкой: