– Что? – подняв голову, вертит ею во все стороны.
– Ничего, – отвечаю, вставая со стула и подходя к окну.
Обняв себя руками, вглядываюсь в заснеженную темную улицу и фонари.
По кромке тротуара выстроились маленькие елки из проволоки. Они подсвечены гирляндами по краям, и это мило. Не знаю, успел ли наш мэр хоть как-то поучаствовать в жизни города за полтора месяца «в должности». Я не знаю, справляется ли он, не знаю, как конкретно попал в это кресло. Я даже не знаю, хотел ли он в него, и если хотел, то когда у него появилась такая идея.
Я ни черта о нем не знаю.
В год нашего развода мы перестали общаться «по душам». Мы вообще перестали разговаривать, а если и разговаривали, то можно было радоваться тому, что у нас нет соседей.
Копаться в этих воспоминаниях не больно. Доставая их памяти, я смотрю на них так, будто это было не со мной. По большей части так и есть, потому что это был один большой день сурка. Да я почти себя не помню. Я в одиночку воспитывала годовалого ребенка и следила за домом, хозяйкой которого внезапно стала.
Это не было похоже на сказку.
– Мам… – зовет Миша. – Тебе сообщение пришло.
Отвернувшись от окна, подхожу и забираю у него телефон.
«Если у тебя что-то изменится, просто напиши», – просит Камиль.
Сегодня ночью у него дежурство, и мы планировали встретиться днем, но вместо этого я занимаюсь тем, что подпираю дверь врачебного кабинета в местном травмпункте.
«Обязательно», – пишу ему.
На самом деле я не знаю, насколько тяжелое у Чернышова «состояние», и заберет ли он Мишу с собой, когда выйдет из этой чертовой двери.
В любом случае нам придется перенести свидание на другой день. После футбола мы с Машей собирались посидеть в каком-нибудь кафе, поэтому я одета в джинсы и шелковую блузку, которая притягивает холод от оконного сквозняка.
Ежусь, передергивая плечами.
– Наконец-то, – слышу тихий вздох подруги и оборачиваюсь.