– Ох и дурень, – покачала Ундина головой. – Застудишься ведь. Заболеешь – уйду. Так и знай.
– Не заболею, – буркнул Федор.
Года три так прожили, местные только диву давались, глянь, какая семья, живут душа в душу. Федор старается, работать стал в три раза больше, Ундина не отстает, везде и во всем подсобит, и хозяйство ведет, нравится ей, не дает Федору помогать, а все успевает, колдунья, не иначе. Потому что Федором еще командует, а Федор – косая сажень в плечах, никто не смел слово супротив сказать, а она командует, ишь чё. И не боится. Он ее боится, походу, а она его – нет. Дела. У деревенских отродясь такого не было.
Федор действительно боялся потерять Ундину. Русалка же. Как ушла однажды из отчего дома, так и из его дома уйдет, поминай потом, как звали.
А Ундина ловила себя на том, что стала все больше походить на свою мать. Нет-нет, да и начнет Федором командовать. Природу не обманешь. Мачеха-то ее умней по – бабски в этом плане была. Стелила мягко, да спать было жестко. Все говорит мягко, а глаза – ледяные, как у змеюки. Все хитростью, обманом, а мать Ундины прямиком в лоб. Иногда обидно бывало.
Вот и Ундина такая же. Уж лучше так, чем как змеюка.
А еще через год увидели местные, как Федор Ундину свою на сносях в больницу увозит. Вот дела. Пятый десяток идет, а она рожать надумала, опасное дело, да и ребеночек может всякий получиться. Как накаркали.
Обратно Федор, чернее тучи, без жены вернулся. Со свертком в руках.
Акимовна, самая старшая на деревне, староста, на своих именинах потом рассказывала про Федора.
– Умерла Ундинка родами, как я и думала. Неча рожать в таком возрасте. Вона чё. Жили ведь хорошо, прожили бы до старости, зх, ребятки, бирюка жаль. Сам же свою Ундину в землю закапывал. Осунулся, одни глазюки на лице торчат, смотреть жутко. Ох и переживает он, на что я старая, а сердце рвется такое видеть. Его словно изнутри кто огнем жжет. А он терпит. Ради дочки. На ноги теперь одному ее поставить нужно. Я ему водки поставила, а он две рюмки подряд выпил и бутылку мне отдает. Я, говорит, больше двух за день не пью, я жене обещал. Вона как. А потом помолчал, да и заплакал. Страшно так. Глаза красные, сухие, а сам плачет сидит. Без слез. Страшнее ничего в жизни не видала я, бабоньки. Ундина, говорит, меня не любила. Почему, спрашивает, Акимовна, чем я ей плох был, вона чё, не любила, ишь ты. У меня аж сердце перевернулась. Что ж ты, сынок, говорю, так не может быть. Любила, конечно. Иначе бы жить с тобой не стала и дитё от тебя рожать. Ундинка вон какая была баба горячая, не стала бы она жить так, как ей не нравится. Ну, кто знает. Тут уж ничего не поделаешь. Нет уже нашей Ундинки. Хорошая баба была. Федора в люди вывела, а то сидел все в избе своей или в сторожке, как юродивый. И сама везде в деревне, то тут, то там, как вихрь. Громкоголосая, смеется, щеки румяные. А как она Ваське меж глаз зарядила, чтоб не пил, помните? Федор в чужую жизнь не лез, а Ундинка сразу меж глаз зарядила и враз вылечила. Рука у ей ох и тяжелая была. Да, такая вот любовь иногда случается под закат лет, девки.