– Чё застыл, карась? Здесь тебе не дом отдыха, отжимайся!
Они весело-безжалостно бросали в тебя словами. Так мальчишки, забавляясь, бросают камнями в забравшуюся на дерево бездомную кошку.
Ты согнул руки, почти коснувшись грудью земли. С бешено колотящимся сердцем, стиснув зубы, отжался. Покачнулся, но не упал. По лбу побежала вниз – продолжительно-криволинейно – горячая капля пота. Скатилась и, не в силах оторваться от твоего лица, повисла на кончике носа, подрагивая. Смахнуть её не было никакой возможности.
Ты снова дал бескрайнему расплывчатому земляному пятну приблизиться к своему лицу. Надсадно сопротивляясь наваливавшейся сверху тяжести, попытался отжаться. Но это оказалось выше твоих сил; левая рука, не выдержав, безвольно подломилась, и ты упал, больно ударившись подбородком. Кроме этого удара, поначалу ничего не ощутил; однако через секунду-другую появилось лёгкое жжение в животе.
Поднявшись на ноги, с удивлением заметил, что к твоей хэбэшке – чуть повыше бляхи ремня – прилип спичечный коробок. Ты взялся за него, потянул от себя. Увидел торчавшие из живота ушки иголок и только теперь понял: спичечный коробок, в который были воткнуты иглы, выполнял предохранительную функцию – он не дал им войти в тело полностью, во всю длину.
– Погоди, – деловито придержал тебя за плечо Зеленский. – Не дёргайся.
И принялся осторожно вытаскивать иголки.
– Ничего-ничего, – самодовольно заметил Москаленко. – В следующий раз будешь слушаться «дедушку». Сказано отжиматься семьдесят раз – значит, умри, но отожмись.
– Да пошёл ты, – вдруг оборвал его Зеленский, недолюбливавший ефрейтора за трусость и бахвальство. – Сам-то небось и пятидесяти раз отжаться не потянешь.
– А это уже никого не колышет, я своё отпахал. Теперь их очередь. Ладно, пусть пока отдыхает салабон, хватит с него.
– Иди покури, – бросил тебе Зеленский, закончив вынимать иглы и снова втыкая их с обратной стороны воротника своей шинели. – И не спорь больше с «дедами». Береги здоровье.
Ты поднял свою шинель. Отряхнул её. Чуть не плача – не столько от боли, сколько от обиды на то, что ты, здоровый мужик, не имеешь возможности постоять за себя и вынужден подчиняться каждому мудаку.
Ничего, ничего, ничего нельзя с этим поделать. Если только ты сам себе не враг. Если тобой не утерян окончательно, не выбит старослужащими из битой-перебитой башки инстинкт самосохранения. Если ещё хоть немного дорога эта жизнь – глупо скомканная, перепутанная, истоптанная подошвами грязных кирзачей, с едва видимым, кажущимся почти нереальным просветом дембеля вдалеке.