. В библиотеке своего родового имения она читает Сен
>-Мартена, а сердечному другу декламирует «Светлану»
Жуковского. Но любовь Вареньки разрушена соперницей, и она бежит из дома, чтобы странствовать в поисках Невидимого Града. По дороге она встречает скопца. «Отсечь надлежит с корнем самый ключ, к бездне ведущий», – учит он[5]. Очередное радение кончается попыткой оскопить Вареньку; но та спасается, видит град Китеж и слышит звон его колоколов.
Женственно-светлое восприятие русского сектантства в повести Веры Жуковской связывается с тем же историческим периодом, что и «Повесть о Татариновой». Один из героев Жуковской знает Татаринову и бывал на собраниях ее общины. «Ничего примечательного в облике ее внешнем, маленькая она и весьма худощава, но с тем самым таится сила в ней, непонятная разуму обычному <…> Голос ее проникновенный, раз в душу взойдя, из оной не уйдет, так же как и взгляд глаз ее агатовых», – рассказывает он. Интересовал Жуковскую и В. Л. Боровиковский, замечательный художник и член общины Татариновой; не забывала она и своего предка Василия Жуковского, современника Татариновой и ее возможного собеседника. Старинный опыт великосветской дамы, дружившей со скопцами, министрами и художниками, мог интересовать Жуковскую как способ оправдания ее собственного, более чем рискованного жизненного эксперимента: в 1910>-х годах, как раз во время сочинения своей повести, Жуковская была близкой подругой Распутина[6].
В совсем иных обстоятельствах и почти двадцать лет спустя к сходному этнографическому сюжету обратилась Марина Цветаева в эссе «Хлыстовки». В отличие от мужчин-литераторов Цветаева в самом деле общалась с хлыстами, но исторической реальности в «Хлыстовках» нет: ни воспоминаний о Татариновой, ни особенного ритуала кружений, ни идеи о смы´ чке хлыстовства и социализма, так волновавшей современников Андрея Белого. Как и в большей части других опытов литературного переложения русского сектантства, хлыстовство здесь – сильная и экзотическая метафора, подчеркивающая национальные корни авторской речи и открывающая ей новые, не заезженные историей пути. Прекрасные хлыстовки Цветаевой олицетворяют влечение к родине, детству и невинности, воплощают тоску по утерянному раю и посмеиваются над ностальгией автора.
Опыты Радловой (1921, 1931) по времени приходятся как раз между хлыстовскими текстами Жуковской (1916) и Цветаевой (1934). В отличие от них Радлова знала о русских сектах, видимо, только из книг. Утонченный поэт, она пришла к своему особенному пониманию русской реальности после революции 1917 года. В двух ее первых поэтических сборниках («Соты», 1918; «Корабли», 1920) хлыстовская тема менее заметна; она, однако, ясно слышна в сборнике 1922 года «Крылатый гость». «Жаркая вьюга, круженье, пенье, радельный вечер» – такова атмосфера, в которой к поэтессе является ее «Ангел песнопенья». Строка о сударе – белом голубе, почти точная цитата из подлинных распевцев, – отсылает к «Белым голубям» Мельникова-Печерского. Вероятнее всего, из этого же источника Радлова позаимствовала сюжет «Богородицына корабля». В версии Мельникова легенда рассказана так: