Затем были бесконечные тесты и проверки. Я до сих пор не знаю, сколько прошло времени с момента моей вербовки. Я слушалась безоговорочно. Сдавала анализы, ложилась в приборы, ходила на уколы, пила таблетки и выполняла все предписания. Мне даже вручили грамоту за дисциплину. Она стала очень удобной подставкой под чашку с кофе. Кофе – мутная растворимая бурда – пожалуй, единственное, что мне действительно пришлось по душе в новом мире. Кофе и кино. Помню, когда мне только разрешили смотреть фильмы, я глядела их запоем. Водопровод, правда, тоже впечатлил.
Когда завершилась моя акклиматизация, как доктора называли моё превращение в цивилизованного человека, началась учёба. Меня учили читать и писать, решать логические задачи. Всё давалось мне на удивление легко. Когда я освоила базу, азы наук, как говорили мои наставники, меня подключили к Единой Сети: надели на голову шлем с проводами, который погружал в мир науки. Такое можно делать не с каждым, говорили они, и это было ещё одной причиной моей вербовки. С тех пор я часто роптала на природу, одарившую меня мощным интеллектом. Загруженные в мой мозг знания и умения отлично там уживались на радость моим хозяевам. Тогда я ощущала себя подопытной мышью. О существовании таких мышек я узнала в одной из загрузок, посвящённой биологии. Но это состояние прошло, когда я, наконец, познакомилась с другими такими же мышами. Тогда я узнала, что не всех готовят в пилоты: даже странно, что у меня были настолько нелепые мысли, будто на этой базе обитают лишь будущие лётчики. Были ещё будущие конструкторы истребителей, пилоты робототехники, инженеры, врачи, физики и химики. Биологи. И всем так же загружали знания в мозг и проводили тесты. Мы говорили на разных языках и даже играли в волейбол. А ещё я полюбила бегать.
Я часто спрашивала о Рустаме. Но военные и руководители лишь качали головами: кто знает, в какую базу его отправили. Со временем меня стало мучить ощущение, что от всех нас что-то скрывают. Под землёй оказались целые города: из загрузок я узнала, что по всему миру спрятано двадцать ковчегов. А наверху всё ещё гибли люди. Не только от атак иных. Но и от голода и болезней. Когда моих вопросов стало слишком много, меня вызвала на разговор руководитель программы загрузочного обучения. Ей было лет пятьдесят, и она носила чёрный глянцевый парик. По протоколу её звали Киота Зар. Странное имя для китаянки. Глаза у Киоты были глубокие и чёрные, в них можно было смотреться, словно в зеркала. И она никогда не улыбалась. Она родилась в страшное время: всего лишь через десять лет после Вторжения. Не хотела бы я быть ею.