Сад стоит ногами на кровати – веки стиснув, руки – на перильца,
Одеялко на потлевшей вате в тесную решетку утекло.
Никуда не дернуться дитяте обмершего града-погорельца,
Никому не отольется в злате вечное повапленное тло.
Град-то где? – А град пошел по ми́ру с ледяной иссохнувшей рукою,
Кинувши разбрызганную лиру на верхи военных площадей.
Гонит ветер, наподдавши с пыру, света паутинку воровскую,
И глазницы рек полны эфиру, как и небо – но еще лютей.
Кажется, что я ушел последний (как и шел последним в алфавите),
Не умешкав в серенькой передней о десьти столпах без потолка…
Ничего беззвучней и бессветней, видно, и не будет уж на свете,
Чем – еще не нывшие победней – свернутые в горло облака.
…Знаешь ли, и от моих каждений этот сладкий смрад и горький ветер,
Демоны, которых нет прожженней, под микитки и меня вели
Вдоль реки, вдоль всех ее стяжений…
Кариес расплавившихся литер
Даже мы, солдаты поражений, прочитать к началу не смогли.
Сад стоит сомнамбулою чада: – побелели кулачки и ногти.
Вот те, Новокаину, блокада набеленного навеки дня..!
Демоны бредущие вдоль сада, вшивые выкручивают нитки
Из белесых век слепого чада и вшивают набело – в меня?
1991