От возможной неосторожной мысли приоткрыть завесу над своими полотнами она вздрагивала и в этот день не могла даже взять в руки кисть, с ужасом переживая возможную смерть жизни, созданную ею так филигранно, с такой любовью, от разрушающего взгляда чужака, брошенного мимоходом на её картину. Этот день она проводила за ширмой в мастерской, лёжа на огромном кожаном диване, занявшим половину пространства, с бутылочкой красного сухого и страдала от ещё не свершившейся ошибки и предательства своих шедевров, плакала и разговаривала с картинами, как с испуганными птицами, которые сгрудились в этом светлом пространстве с огромными пятью окнами, словно в клетке, где им было суждено остаться навеки. Она сама убиралась в мастерской, запрещая заходить сюда Ниночке, её помощнице, соседке и сомолчальнице. Это место было свято, как алтарь, здесь она совершала свои живописные мессы.
Пауза, от которой происходило почти чудо, меняла не только изображение на холсте, но и её взгляд, такой придирчивый, строгий, хотя и с огромной любовью в глубине, взгляд тоже менял свою структуру. Пока картина томилась в ожидании за диваном, взгляд отвлекался, теряя полученные впечатления от пройденного этапа, от слабо пахнущего растворителя, становился почти шёлковым, и только некоторые складочки, зацепочки от нетерпения получить удовольствие после высыхания и исправления новыми мазками и тонами, портили эту шелковистость и равномерную, полную благоприятного спокойствия гладь, свободную от всяческих мыслей и претензий.
Она любила эти паузы, как долгожданные антракты в театре, это была постоянная живая игра с гениальным сценарием и единственным актёром, разворачивающаяся на холсте и вокруг него, заканчивающаяся всегда победой над угрюмым бессилием, новой гранью её взгляда. Во время паузы краски успокаивались, как-то сами собой удачно укладывались на холсте, и ей даже казалось, что это не она написала, кто-то другой, а она – лишь свидетель прекрасного преображения.
Картин скопилось так много, что места для работы становилось всё меньше и меньше, она со своим мольбертом, подаренным старым, уже умершим, профессором по живописи из соседней квартиры, была буквально притиснута к подоконнику окна и без того маленькой мастерской, устроенной за перегородкой из ширмы большой комнаты с пятью высоченными окнами в коммуналке на Васильевском, в красивом обшарпанном доме, когда-то особняке сбежавшего за границу графа Остроумова, швырнувшего все свои богатства пролетариату, спасавшему жизнь своей семье. И только старые колонны на фасаде, охраняемые грустными львами с голыми каменными телами и смешными кисточками на хвостах, напоминали о роскошной жизни прежних владельцев. Львы, как один, все смотрели вправо, туда, куда уходит за угол дома каменная мостовая, они словно ждали, что вот-вот появится карета, и из неё выйдет их весёлый красавец граф с огромным букетом цветов для своей любимой графини. Со временем взгляды львов потускнели, припорошились дорожной пылью, ждать им было некого уже. Они по привычке охраняли особняк и доживали свой каменный век.