– Нет.
Микроплеши на голове мужчины пошли красными пятнами, сам он весь как-то сморщился, промямлил: «Извините…» – и засеменил прочь.
Это и правда не было её именем. А если б и было, то ответила бы она так же. Однако ей не только был знаком кокосовый тип (момент его узнавания начинался всегда именно с этого ощущения неправильности, которое вызывал его скальп – сейчас она это поняла), но она даже знала, кто такая Римма. Пару лет назад она посещала студию макраме. Кокосовая башка был единственным мужчиной в их группе и вызывал к себе в женщинах, сплочённых одинаковыми возрастом (ранне-преклонным) и финансовым состоянием (плачевным), одновременно и жестокость, и жалость. Римма была тем обязательным в любом обществе персонажем, который задаёт беззастенчиво много вопросов и делает неуместно много комментариев с крайне раздражающей, бесконечно самодовольной интонацией в голосе, которая как бы говорит: «Да, мне плевать, что я отнимаю у вас время; да, я абсолютно уверена, что любая моя мысль настолько интересна и ценна, что её необходимо озвучить при любых обстоятельствах». Было вдвойне неприятно – оттого, что её с кем-то спутали вообще, и оттого, что этим кем-то была именно Римма.
В ту ночь ей приснился храм. Это был вроде как храм храмов, конечная станция истины, объединяющая все существующие официальные и неофициальные конфессии, все духовные разыскания человечества. Выглядел он почему-то как один из сараев во дворе у бабушки, где она бывала в детстве, – небольшое сумеречное помещение с деревянными стенами, маленькими серыми паучками, оплетшими углы твердой густой паутиной, и очень мутным квадратным оконцем, сообщавшимся не то с летней кухней, не то с другим сараем. Когда они с двоюродным братом Симой его обнаружили, то решили непременно найти такое взаимное положение, чтобы посмотреть сквозь него друг на друга. Механика процесса оказалась необычайно для такого простого предмета сложной. Возможно, это было даже не одно оконце, а два или три. Всё ж таки волшебный трюк состоялся. Она прекрасно помнила, как ставшая далёкой, прелестной и новой, дорисованная грязью и неровностями толстого зеленоватого стекла фигура брата с кинематографичной немотой покачивает рукой, и хотя никак невозможно было разглядеть, куда он смотрит, она знала, с той же уверенностью, с которой знает иногда о вещах в своих снах, что смотрит он на неё, что тоже видит её. Оконце выглядело точно так же, только теперь она не знала,