– Что слишком много крови. И вообще…
– А что там у тебя?
– Пилорама. Мужик устроился на лесопилку, и его пилой разрезало, заживо. Ты же знаешь, какие у нее зубья.
– Конечно. Голову отхватит.
– Вот-вот. А они не взяли. Есть сига?
Я достаю пачку «Золотой Яги», и мы закуриваем. Вверху закрыли окно, я посмотрел туда. Второй этаж, метров пять-шесть, не больше. Кошка подняла голову, и теперь внимательно глядела на нас.
– А ты уже печатался в «Снарке»?
– Да, однако. Прошлым летом. «Первый снег». Рассказ, про оленей. Там мое имя и фотография. Вождь даже забрал журнал себе – показывать гостям.
– Круто. А вы их убиваете?
– Кого?
– Оленей.
– Да. Нам ведь надо жить – шкуры, мясо.
– А как вы их убиваете?
– Ну, как… Женщины уводят детей. Мы просим у них прощения и… Там есть такая жила, на горле. Но сейчас меньше – почти все привозят с материка. А ты зачем пишешь об этом?
– О чем?
– Ну, там… Разрезанный…
– А-а… – она помолчала. – Когда я была маленькой… Мы с мамой шли из театра… И там, на остановке… Короче, мужику голову отрезало… Трамваем. Я так испугалась, что даже отвернуться не могла. Стояла и смотрела на эту голову. С тех пор она мне снится. Двенадцать лет. Каждую ночь.
– Извини.
Я не знаю, что ещё сказать и разглядываю сигаретную пачку: на золотом поле – старуха с метлой. У нее серьезное, решительное лицо. Куда она летит? Мне вдруг захотелось уехать скорее из этого города, где летом все выгорает от зноя, а на Новый Год идет дождь, в городе, где нет ни снега, ни оленей, где разводят в прозрачных аквариумах маленьких рыб с человеческими лицами, где курят черные тонкие сигареты и пьют зеленый чай, где не верят слезам и ведут долгие разговоры по вечерам…
– Ты знаешь, что следующий номер тематический, про кошек? – спрашивает Яна.
– Нет. У нас нет кошек. Только собаки и олени. Давай разобьем им окно?
– Спалимся.
– Надо только добежать до угла. Там улица и мост. Беги куда хочешь.
– Знаешь, я тоже напишу про оленя. Разрезанного заживо. Как думаешь, проканает?
– Без базара, – говорю я и поднимаю с земли теплый тяжелый камень.
По вечерам я часто видел ее у дальних домов, танцующую в тишине среди деревьев, видел, как она кружилась на траве, поднимая руки над собой, то и дело наклоняя голову, как будто приветствовала кого-то невидимого. Я хотел подойти к ней и спросить – зачем она танцует одна в сумерках без музыки, но всегда боялся прервать этот медленный танец, в котором было что-то странное и пугающее – в этом беззвучии и поклонах в пустоту – и шел своей дорогой.