Примерно через пару часов после того, как я отправил записку, гарсон объявил приход доктора Позелу. Он вошел, и, к моему изумлению, я снова увидел моего маленького изуродованного друга с Мон-Сен-Габриэль. Теперь он был одет несколько лучше, но, хотя день был теплый, он был закутан в плащ. На его лице было то же мягкое, странное выражение – умиротворенное спокойствие, и в то же время в нем чувствовалась загадочность и торжественность. Он был удивлен так же, как и я.
– Я рад встрече с вами, – сказал он, – и в то же время сожалею, что вижу вас таким. Вы страдаете. О, хрупкое человечество. Через что приходится пройти человеку в его земной жизни. Я хотел бы сразу же вылечить вас, но то, что вы говорите в отчете о вашем случае, который вы приложили к своему письму, показывает мне, что это как раз тот случай, когда я могу сделать меньше всего. Сломанная конечность! Только природа может её вылечить. Но я могу облегчить вашу боль.
Затем он расспросил меня о моих симптомах и, уходя, дал мне снадобье, которое чудесным образом сняло мою нервную депрессию.
****
День ото дня новости в политическом мире становились все более тревожными. Война разгоралась. Начался марш на Берлин, и крики доносились даже до нас, когда я находился в больнице. Теперь газеты занимали мои мысли даже на больничной койке. Лечение Позелы дало мне прекрасное облегчение, но сломанная кость нуждалась в покое, чтобы срастись как надо, и я должен был оставаться в своей палате пленником, пока ожившие и памятные сцены войны – Гравелотт, Мезьер, Седан – будоражили умы всех вокруг.
После этого визита я больше не видел Позела. Я узнал, что на следующий день он отправился с санитарной машиной на соединение с армией маршала Макмагона.
Я начал сильно волноваться. В конце концов, я полностью оправился от болезни и смог передвигаться, но линия "крови и железа" связывала меня, как и всех остальных, в пределах осажденного города. Здесь не было недостатка в волнениях. Новости каждого дня были захватывающими, и часто можно было видеть ужасные картины войны. Это было все равно, что быть зрителем огромной трагедии, и парижане воспринимали все именно так. Их сильное драматическое чувство было взбудоражено и их поначалу словно забавляло зрелище войны у самых их ворот. Я не мог сопротивляться этой заразе, но все же мне, как и им, было о чем беспокоиться. Мой осенний семестр в Оксфорде, конечно, был безнадежно потерян, и, возможно, мой постный семестр тоже, потому что казалось, что осада будет продолжаться долго, и действительно, парижане заявили, что будут держаться до последнего. Если так, то мои перспективы спастись были весьма мизерными, и я был в опасности, что эта жалкая франко-прусская война нанесет внушительный ущерб моей карьере.