И, как бы между прочим, она говорила:
– Вот еще! Буду я плакаться из-за несчастной прописки. У меня в Качинске крестовый дом. Наследственный.
Следом ей приходилось объяснять, что карточная масть не имеет к ее дому никакого отношения. Крестовый – потому что перегородки расположены крест-накрест. Для пущей наглядности вспоминала известный почти каждому пятистенок. Пятистенок большой, а крестовый – еще больше.
– Наследственный замок, можно сказать, – добавляла она, смеясь. – Родовое поместье.
А тем, кто не слышал о славном городе Качинске, советовала перелистать на досуге учебник географии. И это убеждало.
Но прежде чем заговорить о доме, она не забывала встать и пройтись, чтобы незнающие тонкостей деревенской архитектуры смогли рассмотреть и прочувствовать, что женщина с такой роскошной фигурой не могла вырасти в завалюхе с двумя кривыми окошками, равно как и в железобетонной коробке.
Этому научил ее Анатолий. А Настя верила своему учителю. Она и Настей-то стала с его слов. Мать нарекла ее Надеждой. И в паспорте было записано – Надежда. Но Анатолий полагал, что имя Надежда слишком немощно и легковесно для нее. Надежда – это нечто зыбкое, отдаленное; женщина приятных грез и горьких разочарований при ближайшем рассмотрении. А Настасье нет нужды закутываться в туман, она может смело входить в ярко освещенную комнату или, еще лучше, на поляну, залитую солнцем. Она может позволить рассматривать себя сколько угодно с любого расстояния – ей нечего бояться. Пусть боятся другие, те, кто смотрит. Даже в песнях заметна разница между Надеждой и Настасьей.
– Надежда – мой компас земной, – кривился Анатолий. – Хорошо еще осциллографом не обозвали.