– То есть вы считаете, что я прихожу к вам ночью, вынимаю из вашей головы стихи и выдаю за свои? – сразу нашелся Роберт. – А как же я это делаю? Вы что-то чувствуете?
Мужчина замешкался и недоуменно посмотрел на Крещенского.
– Не делай вид, все ты прекрасно знаешь! У тебя целая технология, я уверен! В твоих стихах я слышу мои самые лучшие строчки! Это мне первому пришло в голову так написать о войне, это была моя история, именно моя – «был он рыжим, как из рыжиков рагу»! А вот это, мое самое любимое:
А когда он упал – некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
– Да и не только это, весь «Реквием» тоже мой! «Помните! Через века, через года помните!» – мужчина поднял шляпу вверх и стал читать громко, пафосно, горделиво поглядывая на Роберта, мол, ну, как я написал, узнаешь?
– Ладно, я больше так не буду. Никогда, – вдруг совершенно неожиданно для себя самого ответил Роберт, и эта детская успокаивалка волшебным образом подействовала и на пришедшего.
– Спасибо, Роберт, я знал, что мы придем к консенсусу.
И все. Развернулся и быстро пошагал прочь, словно добился того, ради чего пришел.
Много народа заявлялось, народная тропа не зарастала, и это стало вполне привычным явлением, некоторой отличительной чертой этого адреса.
Катерина оканчивала школу, и, несмотря на то что добираться до нее надо было теперь порядочно – где Горького и где Кутузовский, – вопрос о переходе в другую, которая под самым боком, на Герцена, конечно же, не стоял. Друзья, учителя, привычки, отношения – куда все это прикажете деть? Да и от лучшей подруги Ирки Королевой, той, что с первого класса рука об руку, бок о бок, плечом к плечу, трудно было оторваться. Девчонкой она была хоть и милой, но отлётистой, и ее ангельская внешность была абсолютным контрастом острому язычку. Могла сказануть так сказануть, за словом в карман не лезла. И пахло от нее всегда почему-то печеньем курабье. Она часто и подолгу засиживалась теперь у Крещенских на Горького, ведь ее родители-геологи стали много мотаться по экспедициям, а Ирке дома было одиноко. Тем более маленькая Катина сестричка очень оживляла жизнь. Девчонки не спускали ее с рук, нянчили, баловали, особенно когда нянька-церберша была занята на кухне. Так-то она всех к Лиске ревновала, начиная с родной матери и кончая сестрой. Но больше всего доставалось Кате – как нянька увидит руки, протянутые к сестренке, так зашипит, едко зыркнув: не трогай рабенка, положь на место, не мешай, иди делать свои уроки – и встанет над мелкой, как ощипанная наседка, раскинув облезлые крылья и прикрыв ее своим немощным тельцем. Девчонкам приходилось довольствоваться малым, но и за это недолгое время, что им удавалось урвать в Нюркино отсутствие, они вдоволь успевали натютюшкаться с Лиской. А когда Ира оставалась у Кати ночевать – случалось и такое, – счастью не было предела: сказки, рассказанные сестренке на ночь, простые, легко запоминающиеся стишочки, совершенно забытые колыбельные в нежном, чуть слышном Иркином исполнении, раннее пробуждение девчонок по первому пробному Лискиному зову и ее сладкие улыбки, милое воркование, кокетливые светлые глазки, все еще восхитительный запах от ее пушистого темечка – все это удваивало девичьи инстинкты, будоражило, пробуждало их женскую сущность. Они часто гадали, сколько народят детей, сколько будет мальчиков, сколько девочек, выбирали ребеночьи имена, думали, кем их дети станут.