Нахожусь в сентиментальном настроении,
На что-то смотрю, о чём-то мыслю. Тоска.
У кассы воображаемой вывеска: «Билетов нет ни в
завтра, ни во вчера».
Сержусь, посмотрела на звёзды в выси, одна звезда
близка,
Она на трассе, точкой слияния с горизонтом, и светится,
И мираж луча биссектрисой ощущаю мгновением у
виска.
На пике сентиментального настроения, смотрю на лист,
пока ещё чистый,
Мысли вокруг тростника лучистого.
Тростник – как символ: самого письма,
литературы, знания,
чисел счастья, чисел страдания —
магии слова больного ума.
Я – «мыслящий тростник»
[11], мыслю о строении звёзд,
о предсказаниях.
Грёзы иногда превращаются в грозы, в дождь и
возрождение после омывания.
Дрожь письма, отрезок времени и мысль выстрелом:
Тростник высох.
Ветер высвистывает: «Беда, воры, бандиты, террористы».
А газовый баллончик с черёмухой для врага? —
пользовать его страшно.
А вдруг струя да на себя, и дядька не враг, а просто алкаш,
Который умеет трезво мыслить, быть весёлым, травить
анекдоты.
И именно он знает о числах: горестных долгих и
счастливых коротких.
Как воробей, встряхнуло утро росу,
наконец, я – ко сну.
Ах, влажность утренней капели, и свежей постели, и
трели – в сказочных снах.
Но счётчик времени, стрелки времени в часах и бодрых
голосах
за окнами, за дверью. Вдруг утро засветит, как светило
тогда в лесу,
Над той поляной, где мы гуляли, детсадовские дети —
ангелы с крыльями.
И воспитательница Ива
немножко ёжилась от утренней прохлады.
А мы паслись, пили росу с веточек и были рады:
поганкам, жучкам, червячкам, стрекозам, бабочкам
белым, синим,
Камешкам, речке, козам, ворчанию голубиному.
Всем восхищались, промокали, собирая ягоды,
Распускали розовые слюни, поглощая землянику,
Показывали друг другу земляничные языки и гикали,
И толкали друг друга, и смеялись, да как смеялись, как
Маугли.
Так могут смеяться только ангелы.
Я утро занавешу и усну,
и день промчит меня галопом,
Как электричка, в прошлую весну,
где различимы детский смех и топот,
Где будет фильм картинками – потоком,