Фома Аквинский придумал остроумное решение, которое можно найти в его «Сумме теологии». Он полагает, что акцидентальные свойства, такие как вкус, текстура, цвет и т. д., в процессе пресуществления следует рассматривать как относящиеся не столько к субстанции, сколько к категории количества, которая остается неизменной. В результате получается следующее: один хлеб был до таинства, и одна частица тела Христова осталась после него. Вот почему вкус хлеба остается даже после того, как исчезает его сущность. Чудо пресуществления полностью подтверждается логикой Аристотеля, которую Фома Аквинский называет жемчужиной в короне «королевы наук».
Влияние учения Фомы Аквинского, которого церковь канонизировала[69] спустя всего пятьдесят лет после его смерти, оказало такое огромное влияние на идеи Средневековья, что даже такое странное объяснение превратилось в классическую доктрину христианства и остается таковой по сей день в католической церкви[70]. Как с иронией отмечает историк-медиевист Эдит Силла, Фома Аквинский не думал о том, «чтобы привнести в священное учение инородный элемент философии, он полагал, что доводы чистого разума в сочетании с Божественным откровением помогут создать единую священную науку, в которой чистая вода философии смешалась бы с напитком Божественного откровения и превратилась в вино»[71]. В итоге произошло пресуществление теологии в науку.
Почти двумя тысячелетиями ранее Сократ утверждал, что он мудрее другого человека – «раз я коли ничего не знаю, то и не воображаю, будто знаю»[72],[73]. В этом и состояла главная проблема схоластической науки[74]. Ученые-схоласты, в отличие от Сократа, полагали, что знают все, хотя на самом деле не знали ничего. Их перегруженная сущностями наука могла объяснить все, однако она не могла ничего предугадать, так как не владела принципом простоты.
«Сумма теологии» так никогда и не была завершена. В декабре 1273 года, когда великий богослов служил мессу, ему было видение, после чего он утратил способность писать и диктовать, поскольку, как свидетельствует он сам, «все написанное мною показалось мне ничтожным словесным мусором в сравнении с тем, что я увидел». Несколько десятилетий спустя в Оксфорде появился другой ученый, который в совершенстве овладел инструментом, помогающим избавиться от словесного мусора.