Тут музыка: долгая, странная, басовая, си бемоль.
Что это?
Стали имать будто с саратовки начали.
А поднос из рук взять забыли.
Бьётся стекло в судорогах на кафельном полу.
Так по логике–то–с.
Такие теперь сочинители–с.
Всё бы им флейту даром сосать, извлекать содержимое, а в нотах ни бельмэ, и на дырочки не жмут, а их не одна, а несколько, и у каждой дырочки свой голос и бемоль, а ещё можно пальчиком муссировать дырочку, получится трель и кайф.
Ни черта не понимают: ни в музыке, ни в любви, ни в нотной грамоте, ни даже в дырищах не сориентируются.
Объекты самонадувательства!
Ах это музыка нашей планеты звучала так нештяк: за последние двести миллионов лет.
Ладно, ладно, замах оценили.
Автору зачёт. Но сильно после.
Режиссёру зачёт. Композитору двойка: за плагиат.
10. Разные француженки приходят во снах
– Ах, как глупо своёго дома не знать, – сказала голубушка Варвара Тимофеевна, а это была именно она – общезнакомая тёлка из XIX–го Таёжного Притона.
Флейта опять же, но махонька, вынимаема из сумочки.
Музыкантша. Прорвы своей: лучше б золотую дилду носила с моторчиком дребезжальным, с тремя скоростями и тросхуем–углубителем.
– Пришлось задирать подол у самой водосточной трубы, – сказала она: наивно, как в среднем веку, – а говорили, что в Париже теперь клозеты на каждом шагу. Какой век–то объявлен?
А алфавит мефодьев нынче моден чи–нет? Отстала я от цивили в тайге–то своей. Хорошо – дождит, а то и не знаю, что бы со мной приключилось. Неудобно как–то сухие тротуары мочить. В лесу оно проще: там валежник, мох.
Если быстро, то муравей не заметит, а сорока не растрезвонит.
Мы с Бимом молчим партизанами.
– А я к Ксан Иванычу, – говорит, – где он? Как нет? – самое время! Я с гостинцами к нему.
Должна я вам, кстати, сообщить на ваш вопрос, что ваш ненаглядный Ксан Иваныч вашу нумерную гостинку в Гугле нашёл. И позже ещё раз нашёл, – по приезду, так сказать, чтобы супружнице доложить своей ненаглядной certainty факты, так сказать. Нашёл и фотку – по вывеске, кстати, – и место вашей теперешной дислокации. Век–то номер двадцать один с Рождества Христова.
Порфирий замолк окончательно, засуетился, скуксился: не писатель он…
Засомневался в технологических возможностях века, и в прозрачных фижмах новой литературы, и в правильной дате начала исчисления.