Арина лежит, неловко отвернув голову к правому плечу, рассыпав мокрые волосы по оцинкованному столу, и с них на пол, потихоньку, розоватая вода – кап да кап. Стопы она вытянула в струну, напружинив аккуратный педикюр, а вот ладони открыты, развернуты к небу, тонкие пальцы торчат, будто ноги высохших паучков. Александр вздохнул, чиркнув невольно взглядом по поникшим соскам, бритому лону и маленькому пупку, в котором дрожит капля той самой розовой воды, вспомнил, как когда-то все это доставляло ему удовольствие, и опасливо протянул руку, чтобы откинуть волосы с обиженно отвернувшегося лица.
– Ну, не трожь, не трожь, – глухо буркнул из-за угла патологоанатом, – нет у подружки твоей больше физиономии. Начисто стесало камнями. Прыгнула-то на подножие моста.
– А в воду метила? – некстати спросил Рогов.
– Дурак, что ли? – обиделся старый знакомец. – Я почем знаю? Пока на стол укладывали, голову немного распрямил. А то вообще подмышкой была. Кусок черепа с той стороны съехал. Ты чего так рано? Я не начинал даже.
– Мне заключение ни к чему, – все-таки сжималось сердце у Александра, пряталось за ребра, ныло, как и положено усталой мышце, – можно я тут покурю, Петрович?.. Причина смерти очевидна. Просто хотел на нее посмотреть. В последний раз…
– Гляди. Сколько влезет, – пожал плечами, – хоронить-то кто будет? Полицейские сказали – у нее никого нет. Я к чему – труп потом муниципалам отдавать, чтобы за казенный счет? У меня в холодильнике больше двух суток – никак.
– Все организую. Похороним. Слушай, Петрович, можно с лицом что-то сделать?.. Я заплачу. Она красивая была.
– В закрытом похоронишь. Ничего не осталось. Эй, тебе худо, что ли? Вали-ка, парень, подобру отсюда. Тоже мне! Еще хирургом был. Сопляк.
Иван Петрович скальпелем порол бледную кожу меж маленьких упругих грудей, спускался по плоскому подтянутому животу к лобку, рисовал перевернутую букву «игрек» к гребням подвздошных костей. Из-под ножа ползла небогатая желто-розовая клетчатка, и чуть вздрагивали кончики пальцев на раскрытых к небу кистях Арины. Рогов, задыхаясь, выскочил в душное лето, кашлял, выхаркивая приторный запах смерти, курил, давился спазмом в кадыкастом, заросшем рыжеватой щетиной горле. Желтогрудая, с белыми нарядными щеками синица пела ему с зазеленевшей березы, выкрикивая переливами гимн жизни, радовалась и красовалась одновременно, кричала: ци-ци-ци-пи… вертлявая простенькая птичка. Синице, вероятно, хотелось, чтобы ею любовались – ведь и вправду украшает она собой мир.