Такие, казалось, просто текущие мысли, требующие расшифровки и дополнения, занимали мою голову, пока этот процесс не прервал телефонный звонок. Я уже дошёл до той стадии профессионального отношения к жизни, когда все внешние внедрения в моё существование очень сильно напрягали, ибо всегда несли какие-то последствия.
Мне никогда не нравилось УБИВАТЬ! Но гордыня всегда довольна, когда человек переступает что-то для него запредельное, и лишь объясненная себе необходимость, а точнее неизбежность этого даёт среди всего негативного и кое-что положительное, скажем, от окончания долгой, кропотливой, опасной и неприятной миссии. Но эйфория от достигнутого успеха проходила сразу, с окончанием восторгов, похвал и признания заслуг перед «профсоюзом» (именно так внутри нашего коллектива многие из нас называли свою бригаду), хотя бы потому, что за этим часто следовал вопрос: «А что с другими?» (ибо работа редко велась по одному человеку, чаще либо по группам, либо по нескольким разным персоналиям одновременно). Каждый раз, на фоне такого чёрного осадка, я понимал, что это сумасшествие, даже с финансовыми льготами и предоставлением полной свободы действий и выгодами, нормальный человек долго вынести не может…
В трубке – голос Григория[2]. Любопытная и непростая карьерная лестница подняла его очень быстро с должности «лифтёра» – ГБшника в стратегической подземке, разрезавшей подбрюшье Москвы, с тоннелями для спецтранспорта от Кремля до периферии, с плавным переходом «кое-куда», подписанием «кое-чего», и волшебным, почти «вдруг», перевоплощением из сотрудника КГБ, в звании старшего лейтенанта, в братка «ничего себе бригады».
Григорий Гусятинский («Гриня, «Гриша Северный» или «медведковский»). Фотография взята с сайта «Мемориал90.рф», который пытались создать, как ресурс памяти всем погибшим в 90-е годы.
Конечно, не сразу в первых лицах, но уж точно на день этого звонка «Гриши Северного», близкого «Иваныча»[3], след которого старались обходить, а при появлении уступать, либо, в противной ситуации, идти заказывать себе гроб, чтобы не почить завернутыми в брезенте или целлофане в месте неизвестном или болотистом.
Голос «главшпана» был уставший, но довольный. Он любил себя, зная себе цену. В отношении же меня, несмотря на свою прозорливость, ошибался, потому что не был так терпелив, как я.