Ксении вспомнилось, как в детстве мама спрашивала у неё, что бы она предпочла, быть лёгкой прекрасной, но кратковременной бабочкой или пыльной и тусклой черепахой, живущей в ином временном измерении? Выбор был сложным. Ксения выбирала бабочку.
У мамы была только Ксения и отец Ксении. В какой степени он был мужем мамы – это был вопрос без ответа, запутанный, болезненный. По сути, мама-сирота в одиночестве таяла с каждым очередным днём в тени искусственного Рая, подобно Снегурочке под клёном.
– Мне снился сон, – сказала мама, улыбаясь только губами, бледными на истаявшем лице, – и я видела мальчика с золотистыми завитками волос, и он сказал, что он твой сын, или это кто-то мне сказал. Он родится в будущем. Его имя Космомысл, и он будет обитать на планете твоего имени. Он будет одним из тех, кто станут прародителями новых людей на той новой планете. Они благоустроят, украсят её, во всём уподобив Земле, дадут ей те же названия, построив города, и она будет нашим подобием, хотя и другая.
– А мы с Рудольфом там будем жить? – Ксения ещё крепче обняла маму, её тщедушное тело, будто могла удержать её от той утягивающей в себя чёрной дыры, существующей в ткани их неизученного пока Мироздания, назначения которой, как и её смысла никто не понимал. Как никто не знал, чем она является за той границей, куда она втаскивает живую трепещущую душу, и чудовищной гравитации которой противостоять никто не мог. Даже бессмертные для человека звёзды.
– Нет, – ответила мама, обиженная на Рудольфа, – ты да, а он нет. Не будет его на той сапфировой планете – двойнике нашей Земли.
– А я, как думаешь, помирюсь с ним? – Ксения всматривалась в мамино лицо как в пифию, сидящую у расщелины. Правда эта расщелина была столь живописна, с корнями и папоротниками по обрывистым берегам, с мшистыми сучьями, будто кто обернул их бархатом, тёмным и старинным, с чистейшим ручьём-речкой, бормочущим в россыпях камней по дну. И даже рыбки проплывали наперегонки с течением.
– У любви, как и у смерти, есть своя неодолимая гравитация. И если человек сопротивляется, она всё равно тащит из него мысли и душу подобно тому, как из плотных образований материи она вытягивает её саму, эту материю, свивая в тонкие жгуты и струи, истончая сам объект. И вместо возможного счастья – слияния возникает процесс разрыва и распыления в пустоту. Но я не умею это описать, хотя и понимаю. То есть любовь и есть притяжение. Нет её, тогда свобода. Но такая свобода подобна бессмысленному распылению в разные стороны, скучной пыли, оседающей бестолково на то, на другое, на десятое. Человек лишь запылит собою других, а кому оно в радость? Кто вспомнит о нём как о счастье? Только досадливо смахнет память – именно как пыль со своей души. Насколько прекраснее сохранить себя звездой, даже если не суждено воссиять с удвоенной яркостью взаимности.