Реваз не помнил, как долго лежал на земле, очнулся от ощущения её сырости. Встал на ноги.
Уходящий день, завершив свой двадцатичетырёхчасовой бег в зените ночи, передал права новым суткам, родившимся под холодным серебром лучей луны и звёзд, уцепившихся за жизнь на тёмном небосводе. Размылись в свинцово-синем заречье очертания кудрявых лиственных деревьев и вековых сосен, растворились в его липкой плотной черноте лодка и люди, и даже наплывы небесного серебра на противоположный берег потеряли в нём свой блеск. Мрачен правый берег, мертвенно бледна река и если бы не свет уличных фонарей города, дремлющего на его берегу, то всё окрест, – заречье, река, небо и даже сам воздух казались бы безжизненными. И человек, задумчиво стоящий на краю обрыва круто пикирующего к реке, смотрел на её чёрную бездну, и виделась ему в ней его жизни, тёмной и непредсказуемой.
От этих мрачных мыслей мозг в его голове заклокотал как огненная лава в жерле вулкана и захотелось ему снова упасть на землю, рвать остывшую в ночи траву и впихивать её под черепную коробку, в которой, как ему представлялось, не осталось ничего кроме огненной боли, ничего индивидуального, что ещё в недавнем прошлом было лично его. А есть лишь в черепной коробке серая бездуховная куча дерьма, подчиняющаяся голосу извне, – массам, одурманенным революционными идеями. Есть равнодушие к окружению и безразличие к стране, где красный террор преподносится как благо для всего человечества, где общественное преобладает над частным, где жизнь человека не имеет никакой ценности, где свобода для народа лишь на словах, а права у кучки имущих власть. Где индивидуальность – совокупность качеств, отличающих людей друг от друга, принимается как нечто вредное для социалистического общества и враждебное мировому пролетариату. Никакой индивидуальности, это прерогатива стоящих у власти людей, а человеческие массы должны лишь неукоснительно подчиняться меньшинству, которое думает за них и руководит ими.
От этой жгучей несправедливости, а более от безысходности и бессилия, что-либо изменить, он внутренне закричал. Закричал, чувствуя, как больно разрывается душа от каждого звука застрявшего в груди. И когда эта боль готова была взорвать сердце, он до жжения в груди набрал в лёгкие воздух и крикнул в ночь, поглотившую прошлое, тягуче прощальное: «Не-е-е-ет!»