– Ты должен знать, как починить его, Матвей. Я не всегда буду рядом, понимаешь?
И Матвей послушно кивал головой, думая, что если отец когда-нибудь и пропадет из его жизни, то это будет очень и очень нескоро.
Странно, но даже по прошествии десяти лет с гибели отца внутри модуля до сих пор присутствовал его запах, такой древесный, грубый, его ни с чем не перепутаешь. Интересно, почему именно древесный? Ведь он служил в морфлоте. Разве от него не должно пахнуть морем?
И вот в очередной раз перед предстоящей вылазкой у Матвея возникало твердое убеждение, что эти стены он видит последний раз. Он умрет там, в тысячах километрах отсюда, как и воспоминания о жизни в этих семидесяти квадратных метрах умрут вместе с ним.
Что ж, собираясь на захваченные мерзляками землями, от подобного никто не застрахован.
Матвей погладил стену, мысленно попрощался с домом и вышел в коридор.
Прежде чем отправиться к вездеходу, Матвей решил зайти к Арине. Кто знает, может, это их последняя встреча? Ему жутко не хотелось покидать станцию, зная, что она по-прежнему держит на него обиду за отказ взять ее с собой.
Он добрался до северных модулей, зашел в кишку и постучался в дверь.
– Арина, это я, Матвей.
Молчание.
– Ты здесь?
Снова никакого ответа. Он посмотрел вниз и увидел, что через дверной проем просачивается ламповый свет. Значит, она точно там и наверняка слышит его.
– Послушай, ты прекрасно знаешь, что я не могу тебя взять с собой.
Матвей слегка толкнул дверь, вдруг поддастся? Увы.
– Может, все-таки откроешь?
Не дождавшись ответа, он снял с себя всю поклажу, сел на пол и прислонился к стене, тяжело выдохнув.
– Знаешь, я тебе прежде этого не рассказывал, но за три дня до смерти твоего отца я разговаривал с ним в его мастерской. Теперь уже твоей мастерской.
Лицо Курта Крюгера всплыло в его памяти и навеяло чувство тоски. Бедолага в последние свои дни выглядел крайне удручающе: страшно похудел, напоминая ходячий скелет, обтянутый кожей; в пожелтевших белках глаз теперь лишь изредка появлялось то присущее ему добродушие, за которое так его любили.
Но, даже несмотря на сковывающую его слабость и усталость, он продолжал работать в мастерской, пока рак желудка все-таки не доконал его.
– Я тогда как раз вернулся с вылазки, принес ему всякого. Увидел, как с виду ему еще хуже стало, чем три месяца назад… – Матвей посмотрел на ваттбраслет и погладил кожаный ремешок, на котором крепилось устройство. – Он тогда случайно заметил, как у меня экран треснул на браслете, чуть ли не с рукой оторвал, чтобы починить. Сказал, что тут дело на пять минут, и велел остаться, пока он все исправит. Ну я и согласился. И вот сидит он, меняет экран и вдруг говорит: «Я ведь скоро помру, Матвей, ты же это понимаешь?» Я ему не ответил, хотя тогда, уверен, мой опущенный взгляд все сказал за меня. «Ты проследи, чтобы Арина в неприятности всякие не лезла, а то ты ведь ее знаешь… Она вся в мать пошла, та тоже на месте усидеть не могла, все ей двигаться нужно было вперед. Да и за эти года ты ей совсем как старший брат стал, понимаешь? Любит она тебя, очень сильно любит». Да, говорю я ему, понимаю. Я тоже ее люблю.