– Идём, не надо! – зову его снова.
Мы пни, мы верстовые столбы на этой чёртовой автодороге. Наша скорость ничто по сравнению с их. Они нас не видят, ты понимаешь, приятель. Не видят три мокрые пня с рюкзаками. На нас даже ничего нет, что бы отражало их свет. А нам ещё столько до дома топать.
– Эй, ну вы куда попёрлись, мать вашу? – Ночь рвётся в пьяной Толиной глотке. – Стойте, черти! – Ночь рвётся на визг.
Бросаю взгляд на Рому – он идёт спокойно, чуть улыбаясь, одними губами повторяя свою песню.
– Мелкая, смотри только, чтоб он не упал, – бросает.
Мелкая – это я, это они меня так называют, не по росту или объёму, просто я их всех младше, вот и всё.
Оборачиваюсь на Тольку – вроде идёт. Качается, в землю смотрит, рюкзак перекошен, но идёт. Чему-то даже смеётся, с кем-то будто ещё разговаривает.
Ночь несётся, МКАД несётся, и мы на ней – верстовые столбы. Что-то щелкает во мне, как иногда бывает, и вижу вдруг всё и сразу, и не изнутри себя, а сверху – будто с моста или облака: вот идут трое, я – Мелкая, Рома-Джа и Толик, поэт и художник. Правда, сейчас это просто пьяный чувак, который тащится сзади. МКАД – чёртово колесо в разноцветных лампочках иллюминации. У Мелкой (это у меня) тысяча и одна косичка встали дыбом от холода. С бритой Толькиной головы потёк недомытый коричневый грим, и у него лицо как у спецназовца на задании в джунглях. А Рома, рыжеволосый наш дрэдастый Рома-Джа, такой сейчас мокрый, худой, спокойный и жалкий, что похож на Христа. Растаманский Христос, тощие дрэдины липнут к лицу, он несёт свой рюкзак, полный там-тамов, и запах ганжи висит позади него в мокром воздухе.
От Ромы всегда пахнет ганжей. На то он и Джа.
– Ну ты идёшь? – ору я и оборачиваюсь, оборачиваюсь и натыкаюсь на Толю и на его запах – запах рома и дорогого коньяку, которыми он упился на халяву. Ох, успел же ты упиться, приятель, и даже холодный майский дождь никак не промоет тебе мозги.
– Не кричи, – говорит Толик тихо. В шуме и воде можно говорить так вот тихо, если стоишь нос к носу. – Иди.
Он делает шаг на меня, я отскакиваю и иду дальше. Слышу его крик:
– Ромыч, а Ромыч! А у той песни вообще конец был? Ну, у той, что мы последний час там стучали?
Рома улыбается и топает дальше.
– Ну Ромыч, чего ты молчишь, а? Как там его – растафорай, Ромыч!