И встретился с пронзительным ехидным взглядом.
– Что? – каркнула старая ведьма. – Так любопытно посмотреть на бабку? И как? Хороша невеста? То ли дело мне – счастье поглядеть на молодцеватую задницу!
Ее тело, освобожденное от одежды, выступало из полутьмы и было костистым и жилистым, с сутулыми плечами и хребтом, лежащим в ложбине сильной спины, с длинной грудью, выглядывающей около отведенного локтя.
Я опустил голову почти в таз. Меня разбирал смех. «Молодцеватая задница!» Не сдерживаясь, я захохотал в голос – и Пири у меня за спиной вторила мне, фыркая и заливаясь хрипловатым смехом:
– Ой, не могу! Умора. Смех и грех!
Неожиданно она плеснула мне в спину ковшом холодной воды. Чтобы доставить ей удовольствие, я взвизгнул – она захохотала еще пуще. Мы стояли спиной друг к другу над своими ушатами, в потеках воды и в мыльной пене, и хохотали как два дурня – молодой и старая – до слез, до коликов под ребрами – и долго потом еще хихикали, обливаясь и обтираясь. Я чувствовал в тот миг, как что-то расслабляется между нами – словно бы я прошел какое-то испытание и заслужил ее одобрение. Я знал, что Пири, должно быть, продолжает посматривать на меня, и знал, что тоже могу повернуться и поглядеть на нее – мне не было стыдно ни за то, ни за другое.
Впервые за время жизни в этой семье я по-настоящему ощутил, что у меня есть союзник.
Пири ушла первой, а я остался, чтобы подтереть пол в купальне, разворошить угли и убрать все по местам. Закончив, я закрыл за собой тяжелую деревянную дверь и присел на крыльце, бездумно приглаживая пальцами высыхающие волосы.
Вечер дышал озерным холодом – но мне, распаренному, было хорошо. Воздух был свежим, сырым, с запахом земли и опавших листьев. Я завернулся в теплую шаль Аги – она еще хранила тень запаха хозяйки… Проводя рукой по волосам, глядя в густую осеннюю мглу, угадывая в ней очертания дома, деревьев, гор, я впал в расслабленное оцепенение. Что-то далекое, давнее ожило во мне, и я вспомнил – будто сквозь сон – себя, маленького, чисто вымытого, стоящего босиком на шершавых теплых плитках – и лучи заходящего солнца, горячим золотом заливающие все вокруг— и руки моей матери – и все ее белое гладкое тело, и ее сытный теплый запах – молока и меда… должно быть, я был еще очень мал, раз мама мылась вместе со мной… Ее руки с щекочущим полотенцем были везде, и она говорила мне: «Стой тихо, не вертись, мой барашек!» – а я вертелся и утыкался лицом в ее большую мягкую грудь – и замирал от счастья…