Когда я почти убедил себя, что мне померещилось, и что не моего ума это дело, как крик повторился. Это был даже не крик, а вопль отчаяния и безысходности.
И словно какой-то выключатель щелкнул у меня в голове: я выдернул руку из дрожащих пальцев Кирмана, толкнул его в сторону центра и метнулся назад, в черный, беззубый зев переулка. Перескочил через мусорную кучу; обогнул обвалившуюся стену; нырнул в слепую дыру подвала и выбирался через разбитое окно на другой стороне.
Притормозил, чтобы прислушаться.
А голос все метался, пойманный в убогие сети вонючих тупиков и проулков. Теперь уже это были не одиночные крики. Голос кричал почти не переставая: то громче, то чуть тише, перемежаясь грубым хохотом и ругательствами.
Я снова припустил, срезал через окно и, высадив трухлявую дверь, с облегчением понял, что правильно выбрал направление: в старом полуразвалившемся сарае в конце темной улицы мерцал слабый рыжеватый отблеск. Оттуда уже не кричала, а, мне показалось, слабо хрипела женщина, и, забивая ее беспомощные стоны, оживленно ругались несколько мужчин.
Я осторожно, стараясь держаться в тени, подобрался поближе и присел, вздрагивая от каждого шороха. Вдруг дверь распахнулась, и из нее вывалилось три шатающихся фигуры. И вот тут мне стало по-настоящему страшно. Я с ошеломляющей ясностью вдруг понял, что я, без сомнения, самый дурной идиот во всем этом городе. От одного взгляда на этих троих желудок стиснуло спазмом, и я никак не мог решить: то ли меня сейчас стошнит, то ли я упаду в обморок.