Когда таксометр накрутил им уже чуть не полсотни рублей – старыми, разумеется, но тогда это были вовсе не малые деньги, Гергельсанч был вынужден признать своё фиаско: он забыл взять тёткин адрес.
– А ты его вообще-то у матери спрашивал? – проницательно спросил Витька, и тут выяснилось, что и этого сделано не было.
Тогда Гёргельсанч плюнул в сердцах, растёр и подозвал уже другого носильщика, который как раз сдал своих клиентов с рук на руки таксисту и до следующего поезда освободился.
– Давай, грузи!
– А к какому поезду прикажете?
– Давай пока в камеру хранения…
Избавившись от багажа, они пошли с Витькой в кассу и купили обратные билеты. Поезд, пятьсот-весёлый, был только вечером, да и то хорошо – скорого пришлось бы ждать двое суток, кантуясь на Московском вокзале, забитом пассажирами битком.
– Что, Витя, пошли, что ли, хоть в баньке помоемся – а то все пропахли копотью.
Тогда поезда ходили на паровозной тяге, а это, кто ездил на них, как я, помнит, и дым, и искры в окно и во все щели, и гарь на зубах.
– Земляк, – окликнул он прохожего, снова выйдя на площадь Восстания, – у вас тут есть хоть какая-то баня?
На что получил по-питерски язвительный ответ:
– Чай не завшивели, моемся.
Гёргельсанч второй раз на ленинградской земле плюнул в сердцах и пошёл к постовому. Тот и объяснил, как пройти к ближайшим – Ямским – баням: по Лиговскому налево, в первый поворот не сворачивать – упирается в Пушкинскую, а только во второй и вниз по Кузнечному: будет Коломенская, потом – Марата, а следующая – Достоевского, на неё и свернуть.
– Направо, налево? – уточнил Гёргельсанч, не услышав этой детали.
– Там только налево, – сказал постовой и прибавил: – На каком фронте от пули бегал, деревня?
Говорят, с его, правда, слов, Гёргельсанч сдержался. Сказал вежливо: «Спасибо», – и зашагал в Витькой в баню.
Перед поездом они, чтобы обратно не тащить, раздали все свои фрукты маявшимся в зале ожидания, которые их чуть не превратили, от азарта, в оборванцев. Кое-как вырвавшись и стирая с лица плевки тех, которым досталось восточной халявы меньше других, они погрузились в поезд и покатили обратно.
Мама смеялась, отец улыбался, а мне было их жалко. Вечером я подсел к Гёргельсанчу на крылечко из мраморной крошки, нагретое солнышком позднего мая, и учтиво спросил: