Ранним утром, когда Юния принесла центуриону завтрак, то увидела, что он уже на ногах – заканчивал во внутреннем дворике физические упражнения. Пока она накрывала стол, он облился холодной водой из бассейна и вошел в комнаты. Девушка заметила, что выглядит гость бодрее, чем вечером, и порадовалась этому хорошему знаку.
– Побудь немного со мною, – попросил Гай Луций, усаживаясь за еду. – Последнее время я редко делил с кем-либо трапезу.
Девушка присела за стол напротив него.
Он благословил и разломил хлеб. Она смотрела на его руки – крепкие, загорелые, бугрящиеся мышцами, и удивлялась, насколько руки воина отличаются от белых изнеженных рук римских аристократов.
Он ел молча и посматривал на нее яркими серыми глазами, живыми и наблюдательными. Юния удивилась, что ей легко с ним молчать. Привыкшая развлекать гостей вежливой беседой, она сейчас не чувствовала никакого смущения от того, что оба молчат. Слышалось лишь пение птиц за окном и шелест листьев акации.
– Если попрошу тебя рассказать о себе – захочешь? – произнес Гай Луций.
Она опустила глаза и молчала еще некоторое время. Потом тихо сказала:
– Почему – нет? Это назидательно… Моя жизнь – история падения и восстания по Божьей милости. Моя мать умерла, когда я родилась, и её я не знала, но отец любил меня и баловал бесконечно. Я росла в роскоши и неге и к пятнадцати годам была пресыщена всем, чем только можно пресытиться в таком городе, как Рим. Замуж меня выдали за патриция, который по возрасту годился мне в отцы, – видимо, из соображений, что муж будет заботиться обо мне так же, как и отец, который к тому времени заболел неизлечимой желудочной болезнью, не редко встречающейся у тех, кто за обедом воздает хвалу Лукуллу и Дионисию. В связи с этим замужеством, помимо роскоши и неги, появился в моей жизни и изощренный чувственный разврат – позорище римской аристократии. Но тогда подобная жизнь была для меня нормой, потому что о другой я не знала и не догадывалась. Не прошло и года, как во время очередного пира муж подавился рыбьей костью, постарался скорее протолкнуть кусок, плеснув себе в горло вино, и – захлебнулся. Я осталась одна и некоторое время продолжала жить по инерции, но уже тогда завелась во мне тоска, которая не находила объяснения. Я стала думать о том, что в свои семнадцать лет насытилась всем, что мог дать мне этот мир, что впереди у меня лишь потеря женской красоты и здоровья, старение и бессмысленное угасание. Я старалась прогонять эти мысли, жадно искать что-либо еще, что может оживить во мне интерес и удовольствия жизни – рискованные приключения или умные беседы… Помню, даже выписала труды греческих философов, но не смогла принять и малой доли их рассуждений.