− Я же тебе рассказывала про твою прапрабабушку Катри?
Артур утвердительно кивает. Доедая последнюю ложку щей, берёт в руку кость и начинает обгладывать мясо – нежное, разварившееся, и при этом без единого хряща.
− Там её фотка лежит или чья?
Сусанна утвердительно кивает.
− В каком году она умерла?
− В пятьдесят втором.
Сусанна тоже принимается за кость.
− Ей же вроде совсем немного было лет?
− Сорок пять. Я сегодня разбирала вещи и наткнулась на её письма, которые она писала во время войны.
− Мм… И кому она их писала?
− Кому?.. – осекается Сусанна, – Ну, родственникам в Финляндию…
− А что, во время войны можно было писать письма в Финляндию?
− Ну… у неё были связи.
На второе – жареная картошка с шампиньонами. Вообще-то летом прабабка жарит настоящие лесные грибы, если ей, конечно, их принести. Сама она хоть и спускается на землю из своего поднебесья, но только до ближайшего магазина. А сейчас и магазинные шампиньоны вполне сгодятся. Картошка у Сусанны получается хрустящая, прожаренная, будто приготовленная в какие-то стародавние времена, без мультиварок и микроволновок.
− А какие у неё были родственники в Финляндии?
− Ну, как это! – восклицает Сусанна. Солнечный луч мгновенно гаснет, и её лицо снова погружаются в сумерки, – Две тётки, двоюродная сестра, четыре двоюродных брата, двоюродная тётя, четыре троюродных сестры…
Кажется, не останови её – и она будет перечислять до утра.
− Они все жили в Хельсинки? – спрашивает Артур, понимая, что такой вкусной картошки ему не поесть нигде, кроме как у прабабки.
− Нет, никто не жил в Хельсинки. Почти все жили в Карелии. И погибли тоже почти все в сорок четвёртом во время бомбардировки Элисенваары. В живых осталась только тётя Эмилия, моя двоюродная бабушка.
− Элисенваара – это где?
− В Карелии. В той, которая раньше была финская.
− Мм…
Она торопливо входит последней, на ходу поправляя загнувшийся лацкан пиджака. Сам пиджак при этом светло-оливкового цвета. Разумеется, однотонный, как и все её пиджаки, которых у неё, наверное, не меньше, чем у Ангелы Меркель.
− Я прошу прощения, – еле слышно произносит она, будто не желая, чтобы её кто-нибудь слышал, и садится во главе длинного стола, по обе стороны которого заняты почти все стулья, – Пробки сегодня – застрелиться: от Исаакиевского до нас почти полтора часа!