Третьего звали Риф. Правда, на момент нашего повествования его в мансарде не было: он обещал к ужину приготовить плов, а потому ушёл в дождь искать достойных ингредиентов. Они познакомились, когда Босторин ещё студенчествовал. Мгновенная симпатия со временем переросла в дружбу, которая оборвалась вскоре после отъезда Босторина. Заграницей он, как это часто бывает с соотечественниками, замкнулся в себе: слишком всё оказалось другое, и главным образом – люди. В Москве даже будущая жена была другая, ведь там нужно было немножко работать и много веселиться – денег хватало, – и она была весёлая, всё понимающая, прямо русская. А в Милане вдруг сделалась итальянкою. Кто знает, о чём речь, Босторину, возможно, и посочувствует, но, справедливости ради, нужно посочувствовать и ей: там-то будущий муж был непрерывное горение и центр притяжения всех энергий, а в Милане вдруг получилась размазня на диване. Вот как просто. Но это сейчас, по прошествии лет просто и в несколько строк уложено, а за строками-то годы непонимания, смертельных обид и страданий. Одно время Босторин зачастил в Москву, пропадая там неделями, словно всё хотел найти что-то, пока не понял, что хочет невозможного: вернуться в прошлое. И не потому невозможного, что в прошлое нельзя вернуться в принципе, а потому, что в данном случае возвращаться было уже некуда: наступало Новое время. Государственный иуда продал основное, государственный алкаш пропивал остальное, и новое время наступало быстро, неотвратимо, уничтожая знаки и носителей старого. Так, убили тихую Виолетту из-за квартиры в центре. А вот умер от рака Борис Цепнов, человек деликатнейший, но железных принципов, по которым выходило, что правда это только правда, а неправда только неправда безо всяких там «видишь ли». Или вот убили Деда. Дед был бандит, в своих кругах авторитетный, персонаж колоритнейший, носивший на себе полтора килограмма золота и обрез казацкой шашки опять же с золотой рукояткой. Дед, как и Борис Цепнов, был человеком железных понятий, которыми не поступился бы ни за что на свете. Все они были людьми прошлого, новое время не приняло этих людей. И ещё многих и многих. Кто считал их?
И Босторин подумал о Рифе. Приехал в Москву, позвонил, пришёл домой – одно слово: потускнел. Риф потускнел, видно было, что новая жизнь не задалась. Когда сели на кухне (ах, сколько всего случилось на этой кухне!) и разлили водку, Риф, конфузясь, сказал: «Я немного, а то у меня, знаешь ли, сердце шалит». Выпили, поговорили. Сначала о Рифе (по-прежнему холост, друзья все куда-то подевались, торгует на Горбушке дисками, а теперь вот и пить нельзя). Потом о Босторине (с итальянкой своей разошёлся, долго объяснять, слишком разное мировоззрение, живёт в Милане, переводы, туристы, друзей, если честно, нет). Вспомнили старое, прошлись по новому. В общем, как понял Босторин, предчувствие его не обмануло: Риф на очереди. И Босторин вдохновенно, поскольку идея оформилась не вполне, позвал Рифа с собой в Италию. Тот сначала руками замахал, когда понял, что это серьёзно: «Да как я всё брошу, да что я там буду делать – на твоей шее сидеть?» «А что всё?» – спросил Босторин. «А родину», – ответил Риф и первый же засмеялся, совсем как прежний. Говорили долго. И на следующий день говорили. И в последний перед отъездом Босторина тоже. И не только об этом, да и не об этом, собственно – просто опять вместе, и всё хорошо.