ДОБРОРАДОВ. И прекрасно! Каждому должно прожить свою жизнь – как он её понимает и сумеет построить. Строй свою – по своему разумению, собственному проекту, твоим личным расчётам и намёткам. Что получится – неведомо, но что бы ни получилось, прожив жизнь, тебя не будет, как и меня теперь, никогда снедать горечь: вот, мол, послушалась кого-то, жила по его плану – ну и дура, а теперь ничего не исправишь. И хоть крюк ищи, как Марина Цветаева. В моей жизни тоже уже ничего не исправишь – но все ошибки, просчёты, нелепости, даже дурости – только мои. И потому я покоен.
ИЛЛАРИЯ. Если б знать наперёд…
ДОБРОРАДОВ. Невозможно. Мы почти все знаем о человечестве, кое-что – о людях и ничегошеньки – о себе.
ИЛЛАРИЯ. А ведь верно! Ох как же это верно, Сидор Изотович… Ничего, совсем-совсем ничего.
Иллария надолго задумывается, а Доброрадов откровенно любуется её одухотворённым, обласканным мыслью лицом, всей её литой статью. Наконец она перехватывает его взгляд, который он не успел, а может и не хотел отвести.
ИЛЛАРИЯ (смущённо). Что вы так смотрите? Вы так смотрели… А почему у вас слёзы?
ДОБРОРАДОВ. Это всегда у меня происходит, когда вижу прекрасное – начинают течь слёзы. Сами собой. В Рембрандтовском зале Эрмитажа, например, в 14-м зале Русского – между «Девятым валом» и «Последним днём Помпеи», да всякий раз, когда нечто надчеловеческое являет нам неземную красоту.
ИЛЛАРИЯ. Но я же земная…
ДОБРОРАДОВ. Ты? Нет.
ИЛЛАРИЯ. Не говорите так.
ДОБРОРАДОВ. Да я ведь ничего и не сказал.
ИЛЛАРИЯ. Нет, вы сказали.
ДОБРОРАДОВ. Ну, подумаешь слёзы. Какая цена стариковским слезам?
ИЛЛАРИЯ. Вы другое сказали.
ДОБРОРАДОВ. Не знаю. Не помню. Да не путай же ты меня, несносная девчонка! Давай-ка лучше пить кофе – расстанься ж наконец со своей дурацкой тряпкой!
ИЛЛАРИЯ. Какую сами дали…
ДОБРОРАДОВ. Садись сюда (помогает ей усесться в кресло-качалку). Сейчас я кофе принесу и плюшки – и будем коротать вечерок, если у тебя нет на него других планов.
ИЛЛАРИЯ. Не было, но теперь есть.
ДОБРОРАДОВ. И нельзя отменить?
ИЛЛАРИЯ. Нельзя и не хочется.
ДОБРОРАДОВ. Ну что ж… Если так, покоримся судьбе. (Решительно) Иду варить кофе!
Он уходит, а Иллария начинает мечтательно качаться в качалке, и та, задевая спинкой торшер, опять делает свет в комнате зыбким.
Картина 2-я.
Та же комната в квартире Доброрадова. Теперь в качалке он сам, и уже он создаёт своим покачиванием зыбкое освещение.