– Есипова вечно шалберничает дома, а тут торопится, как угорелая!
Несмотря на эту спешку и недостаток времени, отметки у меня были блестящие: как-то быстро схватывалась и запоминалась эта гимназическая учеба. Да и несвойственные детскому возрасту занятия воспитывали самостоятельность и давали развитость не по летам.
После октябрьской революции мне приходилось наблюдать детей в Советской России. Многим и многим из них также пришлось вести недетский образ жизни. Родители – на службе, а дети 8-10 лет «ведут дом», смотрят за более юными братьями и сестрами, добывают провизию, стоят в очередях и даже нередко готовят. Не знаю, как отнестись к этой жизни детей «на взрослом положении» с точки зрения педагогической. Но несомненно, что жизненный кругозор таких детей шире, наполнение фактами, хотя бы и мелкими, весь склад реалистичнее, чем у их сверстников, лишенных такого «опытного» соприкосновения с действительностью. С другой стороны, такая занятость ребенка мешает ему использовать детский период для накопления таких познаний, которые в более зрелом возрасте уже не так легко усваиваются. Хорошо еще, что вот в такой богадельне всё толкало к пополнению знаний, к осознанию, что без некоторого запаса сведений нельзя выполнить практической работы. Для того, например, чтобы точно написать отчет, надо было иметь хотя бы элементарное представление о бухгалтерии. Или случилось еще вот что. Приют, где учились наши девочки-сироты, часто посещали эпидемии, в особенности страшный в те годы саратовский дифтерит, скосивший много детских жизней. Занятии в приюте тогда не происходило. И Кривская требовала, чтобы мы, гимназистки, занимались с маленькими. Хотя занятия были несложны, – учить их читать, писать, считать или пересказывать, но я отлично помню, как действовало это возведение в звание учительниц 12-14-летних девушек: в первое время мы волновались, – хотелось не ударить в грязь лицом, хотелось самим как можно больше знать, чтобы суметь передать это другим.
Немало разговоров вызвало – в комнате гимназисток – и кормление нищих. Их приходило каждый день 250 человек. Кормили их за длинными столами, пищу раздавали в деревянных чашках. Суп и каша. Суп – всегда грибной или гороховый, без мяса. Мясо не давалось никогда. В праздники и каникулы прислуживали за столом мы, гимназистки. В учебное время – наиболее бодрые старухи. Мать разливала порции, мы разносили. Компания нищих – всегда сбродная. Большинство из них – обитатели ночлежных домов. Когда впоследствии я участвовала в Москве в качестве счетчицы во всероссийской переписи и попала в группу, взявшую на себя ночлежные дома на Знаменской площади, я живо вспомнила наших саратовских нахлебников. Такие же опустившиеся фигуры спившихся людей, те же лохмы, сиплый голос, слезящиеся глаза, дрожащие руки. Признаюсь, люди эти всегда вызывали во мне какое-то невольное, непобедимое отвращение. А когда они были вот так, как у нас – в куче, не шевелилось даже сожаление. Жаль было, и очень, лишь детей, когда они попадали в нашу столовую. Когда прислуживали мы, гимназистки, мы уводили их в нашу умывальню и старались отмыть грязь. Часто натыкались на коросту, на чесотку. Бывали случаи, когда ребенок был в полном смысле слова «бродячий»: не знал, кто его родители, не знал настоящего своего имени и т. д. Иногда матери удавалось исходатайствовать принятие такого маленького бродяги в приют. Но приютское начальство «бродяжек» не любило: «повадился кувшин по воду».