–Возьмите эту лошадь к каноэ и почистите для меня щавелевого жеребенка.
И, повернувшись ко мне, заметив мою лошадь, добавил:
–Карриза с ретинто!
–Как у этого мальчика так сломалась рука? -спросил я.
–Они такие грубые, такие грубые! Он годится только для того, чтобы присматривать за лошадьми.
Вскоре начали подавать обед, а я осталась с доньей Андреа, матерью Эмигдио, которая почти оставила свой платок без бахромы, и четверть часа мы беседовали наедине.
Эмигдио пошел надеть белую куртку, чтобы сесть за стол; но сначала он представил нам чернокожую женщину, украшенную пастузской накидкой с платком, на одной из рук которой висело красиво вышитое полотенце.
В качестве столовой нам служил обеденный зал, обстановка которого сводилась к старым диванам из воловьей кожи, нескольким алтарным картинам с изображением святых из Кито, развешанным высоко на не очень белых стенах, и двум небольшим столикам, украшенным чашами с фруктами и гипсовыми попугаями.
По правде говоря, ничего выдающегося в обеде не было, но мать и сестры Эмигдио, как известно, знали, как его организовать. Суп из тортильи, приправленный свежей зеленью из сада, жареные строганины, измельченное мясо и пончики из кукурузной муки, превосходный местный шоколад, каменный сыр, молочный хлеб и вода, подаваемая в больших старых серебряных кувшинах, не оставляли желать лучшего.
Когда мы обедали, я мельком увидела одну из девушек, заглядывающую в полуоткрытую дверь; ее милое личико, освещенное черными, как чамбы, глазами, наводило на мысль, что то, что она скрывает, очень гармонично сочетается с тем, что она показывает.
Я попрощался с госпожой Андреа в одиннадцать часов, потому что мы решили пойти посмотреть на дона Игнасио в паддоках, где он выступал на родео, и воспользоваться поездкой, чтобы искупаться в Амайме.
Эмигдио снял с себя куртку и заменил ее нитяной руаной, снял сапоги с носками и надел поношенные эспадрильи, застегнул белые колготки из волосатой козьей кожи, надел большую суазовую шапку с белым перкалевым чехлом и сел на жеребенка, предварительно завязав ему глаза платком. Когда жеребенок свернулся в клубок и спрятал хвост между ног, всадник крикнул ему: "Ты идешь со своей хитростью!" – и тут же нанес два звонких удара ламантином из пальмирана, который держал в руках. И вот, после двух или трех корковок, которые не смогли даже сдвинуть господина в его чоконтановом седле, я сел на лошадь, и мы отправились в путь.