Верхний ящик стола с утробным рокотом проглотил ручку с ежедневником и отдал взамен тяжело звякнувшую связку ключей. Дьюван встал, накинул пиджак и ласково взглянул на памятную фотографию.
Скоро приеду, малышка.
Через двадцать минут у цветочного магазина остановилась чёрная машина. Из благоухающих джунглей навстречу посетителю с добродушной улыбкой выплыла розовощёкая женщина.
– Какой вам букетик? – пропела она.
– У вас есть ромашки?
– Как же не быть! Крупные, яркие, девушка ваша в восторге будет! Сколько вам?
– Мне для сестры, – бесстрастно отозвался Дьюван. – Восемь, пожалуйста.
Привычка пересматривать фотографии и видеозаписи, на которых была его сестрёнка, больше не причиняла Дьювану боль – остались только тёплые воспоминания и светлая грусть. Но смотреть, как влюблённый в жизнь ребёнок улыбается со снимка на надгробии, было по-прежнему невыносимо. Сколько бы ни прошло времени, всё внутри разрывалось от этой жестокой несправедливости. Было что-то противоестественное, грубо нарушающее привычный порядок вещей в том, что у могилы стояла мать, так и не увидевшая взросления своей дочери: ни первых влюблённостей, ни выпускного, ни свадьбы.
Горе рано состарило её: слишком много седых волос для сорока восьми лет, слишком глубокие морщины на лице, сгорбленная, как под тяжестью ноши, спина – и глаза, захлебнувшиеся тоской.
– Ты посмотри, так ни разу и не приехал, – обиженно проговорила женщина. – Тоже мне, отец…
– Он бросил тебя, мам, – напомнил Дьюван.
Кто он такой после этого, чтобы сюда приходить.
– Ну, ему тоже было тяжело, – покачала головой мать.
– Нам всем было тяжело, но предателем оказался только он.
Когда Вельта умерла, её отец пасынка одного с его утратой и безутешной матерью. Дьюван невольно закрывался всё сильнее, чтобы не пропускать её страдания через себя – ему хватало собственных. Но он, в отличие от матери, не мог обратить боль в слёзы, поэтому начал обращать её в ненависть, а ненависть – в силу, которая помогла ему стать тем, кем он стал. Он ставил цели и достигал их, выматывал себя до беспамятства и прыгал выше головы, пока мать жила на автопилоте и слабела на глазах.
Дьюван злился на отчима за то, что тот бросил жену в такую трудную минуту – буквально через два дня после похорон Вельты. Просто сказал: «Я не могу», – собрал вещи и сбежал, как последний трус. Ни разу больше не появился, даже не попытался поддержать женщину, с которой десять лет растил общего ребёнка. Злился Дьюван и на себя – за то, что не смог по-настоящему помочь маме. После катастрофы и ухода отчима он разом перестал быть беспечным подростком: решал вопросы, как взрослый, делал всё, на что убитая горем мать была не способна, а со временем обеспечил ей безбедное существование. А вот смысл жизни матери не вернул, и винил себя в её тихом угасании, в бессмысленном доживании дней – будто предотвратить или исправить это было в его силах.