Но все же Фрагеманн и без того восхищался игрой актера.
– Так правдоподобно умереть. Для этого необходимо изысканное мастерство. Не будь это пьеса, и впрямь подумал бы, что он мертв. – удивился Фрагеманн.
Но вдруг актеры сильно замешкались. Свет стал светить беспорядочно, а музыка плавно затухала. Фауст продолжал лежать и не исчезал со сцены. Вдруг Фрагеманна озарило:
– И впрямь подумал бы, что он мертв… Не уж то, и в правду… умер? Не Фауст, а актер… – дрожащим голосом промолвил Фрагеманн.
Он начал оглядывать зал и зрителей, сидящих в нем. В зале даже в такой момент царило абсолютное безразличие. Тогда Фрагеманн не выдержал такого отношения зрителей.
– Вы совсем утонули, как люди! Вас после такого даже людьми трудно величать! Артист показал высший пилотаж актерского мастерства, да так, что умер на сцене! И умер грациозно… – недоумевающе вскрикнул Фрагеманн.
И только в этот момент, гости театра обратили внимание на Фрагеманна и тут же начали озираться на сцену, на которой безмолвно лежал юноша. В голове Фрагеманна тут же всплыли, можно сказать, последние слова артиста. Фрагеманн с трепетом окинул взглядом всех людей в театре, и одновременно с сожалением и восхищением посмотрел на актера, играющего Фауста.
– Вы были не достойны видеть его последнюю пьесу! – добавил Фрагеманн, после чего испарился.
Зрители обомлели от шока и ужаса. Они смотрели на труп актера и искали глазами Фрагеманна, но его, как будто бы, и не было в театре.
Глава II
На краю жизни и смерти
RRRR год
Тем временем, город Саратов был окрашен в темно-серые оттенки. Время близилось к полночи. В депрессивном городе шел проливной ливень. Такой сильный ливень был редкостью для города. Казалось, что капли рассекали и без того разбитый асфальт. Обычно, во время ливня в воздухе появляется приятный и свежий запах, который дает воодушевление городу. Но это не про Саратов. В воздухе стоял отвратительный запах, похожий на запах разлагающихся трупов. На улицах города не было ни одной живой души, ни в одном окне не было видно света, что уж там говорить про уличные фонари. Старые советские жилые дома навеивали тоску и безысходность. Наблюдая такой серый и унылый пейзаж, задаешься лишь одним вопросом – как здесь вообще выживают люди?
На крыше одной из старых хрущёвок еле как стоял некий Борис Пустов. Смотря на этого человека, трудно было сказать – живой он или уже мертвец. Исхудавший и невысокий мужчина, приблизительно 40-45 лет, но выгладивший на все сто. Его лицо было покрыто морщинами, а кожа совсем сухая и хладная, как у трупа. Взгляд был созвучен с фамилией, а глазные яблоки были алые, как Питерский закат. Из-за затяжной бессонницы, под глазами виднелись темно-синие мешки, которые опускали нижние веки и придавали ему нездоровый вид. Под правым глазом Бориса виднелся синяк, а сквозь левый проходил шрам чуть ли не на все лицо. На сломанном носу приклеен старенький и влажный от дождя пластырь. На голове были неопрятные, оборванные и в некоторых местах заросшие волосы, которые больше походили на солому. В нижней части его лица росла уродливая щетина. Складывалось ощущение, что из бедности, Борису приходилось бриться собственными гниющими ногтями. Во рту осталось пару окровавленных, темно-желтого оттенка и неровных зубов. Этот неживой человек был одет в шинель, которую одевают военнослужащие. На этой шинели сверкали три ржавых медали, а сама шинель была грязная и оборванная в разных местах. На ней явно не хватало пуговиц и швов. Под шинелью виднелась белая испачканная майка, которую в простонародье называют «алкоголичкой». Этот образ дополняли военные, также оборванные и старые, брюки, затянутые обтесанным ремнем с ржавой бляшкой. На ногах Борис носил также военные резиновые сапоги, по килограмму каждый. Эти сапоги также были не в лучшем состоянии и больше походили на старые галоши. С виду, Пустов больше был похож на скелета в военной форме.