– Уйди, – тихо попросила.
– Машка, я не могу.
– Уйди! Уйди! Уйди! Уйди… – на четвертом голос упал для хриплого шепота. – Уйди или я реально убью тебя…
Я поднялся. Оправил одежду. Ключи сгреб. Тошно стало. До красной мути в глазах и желания выблевать внутренности. Что ж я наделал… Поднял пистолет. Это по инерции, профдеформация, мысли совсем о другом были. Что я сделал со своей Машкой… Со своей несгибаемой женой… Я ж поломал ее…
– Маш…
Она продолжала тихо лежать на полу.
– Машка…
Она не отвечала, только тихо плакала. И я ушел. Уехал из своего дома с ощущением, что я полном дерьме.
Маша
Я лежала на полу и смотрела на шкаф, где стояли ружья. Я ни о чем не думала. Пусто. Мой мозг заблокировал все, сберег психику, сузив точку восприятия реальности до устойчивой опоры: темный прямоугольник. Я цеплялась за него, чтобы не уплыть в бесконечность. Я не хотела вспоминать. Просто тихо лежала. Закрыла глаза и молча умирала. Но что-то внутри меня билось и надеялось, что когда снова открою глаза, то будет не так больно. Или вообще не будет. Ничего не будет.
– Мама… – мое забвение разлетелось в мелкую крошку. – Мам, почему ты здесь лежишь? – сын чуть не плакал.
Мой мозг включился и лихорадочно заработал: со всей ужасающей правдой, с острой болью и кричащим разочарованием. Самым огромным в жизни. Хотелось орать и плакать. Крушить и ломать. Хотелось умереть. Но мне нужно жить. Есть ради кого. Во мне поднялась та самая сила и стойкость, которая, вероятно, заложена самой природой, чтобы женщина могла встать и пойти дальше, несмотря на весь ужас, который с ней мог сотворить мужчина.
– Мамочка просто упала, а ты что здесь делаешь? – спрашивала, судорожно поправляя платье. Паша не должен видеть меня такой.
– Пласнулся, звал тебя и папу, потом встал. Я думал, вы меня блосили. Темно и никого нет.
– Нет, конечно, не бросили. Паш, хочешь мультики посмотреть?
– Хочу.
– Иди, включи телевизор, а я в ванную схожу и к тебе, ладно?
Он энергично закивал, но все равно смотрел испуганно. Чувствовал, что в этих стенах больше не безопасно. Потому что ни мира, ни согласия, ни любви больше здесь не живет.
Каких трудов мне стоило горьким пеплом не рассыпаться перед собственным сыном. Мне было больно на уровне души и сердца. А тело… Там унижение и стыд. Это пережить можно.