Уже сидя за чаем, Белый Берш сказал:
– Твой-то парень, Балаш, стих сочинил. Скажи пусть уважит, прочтет.
Я стал отнекиваться и говорить о непрофессиональности стиха и о том, что он ни к черту не годится.
– Ничего, что без озаглавки. Ничего. И так пойдет.
Я вытащил блокнот и стал читать.
По закату – золотые слезы.
Догорает тихо день.
Где-то всхлипывают грозы,
Плачет запахом сирень.
Маки гаснут на долине,
И грустит рыбак-старик.
Над волной, в нечетном клине,
Лебединой песни крик.
Величавою станицей
Клин плывет, плывет, плывет…
И, как день, из вереницы –
Лебедь в море упадет.
– Ай да парень! Ай да Лебедь! – всплеснул руками Белый Берш. – Каково, а, Балаш?! Задушевно.
Я поблагодарил его и сказал, что он соавтор, потому что подсказал заглавие – «Лебедь». Старик растрогался.
– Спасибо, Лебедь, – сказал он и весь вечер так и называл меня.
И Рыбий Бог с улыбкой заметил:
– Отныне ты здесь получил постоянную прописку. Цени.
… И теперь, здесь, на чужбине, в Штатах, припоминая все мои встречи с этими простыми стариками, с их кривыми судьбами, я ловлю себя на мысли, что давно уже не испытываю прежней восторженности, не ощущаю той прозрачной чистоты, когда мне бывало хорошо, когда хотелось обнять весь мир и плакать от выпавшего мне счастья жить.
И так мне становится тоскливо! И так больно жмёт сердце!.. И так хочется вернуться в то время. Но нет назад дороги. Может и есть… Что мы знаем об этом? Что мы знаем о себе самих, о «жисти» нашей и о смерти нашей?.. Да ни черта мы ничего не знаем!.. Но память, пока мы живы, – это чудо. Чудо, которое в нас. Пока мы есть…
Глава первая
Застолье Рыбьего Бога
Балаханский базар. Малина с сучьим духом. Золотые сани.
Рыбий Бог склонился к костру. На рыжих патлах огня, в мятом ведре, варились раки. А рядом, в черном от вековой сажи казане, по-туземному страстно начинала гортанить уха. Седая голова Рыбьего Бога горела оранжевыми и синими бликами. Он наклонился, а к нему на спину вздувшимся парусом, не то от навалившейся луны, не то от ветра, легла сушившаяся сеть. Бросив к ракам в закипающую воду лаврушку и добрую жменю горошин черного перца, он накрыл ведро листом жести. Потом, подняв спиной сеть с запутавшейся луной, Рыбий Бог снял с костра казан с ухой и поставил его передо мной.
– Пусть допаривается, – пробурчал он и, закатав до колен брючины, пошел в море.