Это я зря, не знаю, как и вырвалось. Гнуса не стань, туристы одолеют. Лучше уж комары, мошка, мокрец да пауты и слепни – к ним мы привыкли. И как спастись от них, приноровились. А от туристов?.. Ну не травить же. Не отстреливать. Хотя порой, по речке в лодке проплывая, глянешь на галечную или песчаную косу, загаженную ими после обеденного отдыха или ночёвки…
Но не об этом.
Трава уже тогда пожухла, в начале лета, едва пробившись. В самой Ялани и окрест её поляны, особенно на склонах, обращённых к югу, пожелтели. Скучно бродить по ним скотине, щипать несочное быльё. Днём ни одной на косогорах не увидишь, даже и малого телёнка. В лесу, в дубровах затенённых кормятся, без пастуха, медведя не боятся.
Вконец, холеры, обнаглели, что им и зверь уж нипочём.
Лишь густо поселившейся в заброшенных, оставленных людьми палисадниках и огородах рослой конопле – той хоть бы что, не побледнела, зелёной смолоду была, и снег её застанет в том же цвете; вот до весны, известно, так не достоит, не выдержит морозов лютых – и поблёкнет.
И не об этом.
Беда случилась у меня: сарай сгорел.
Не новый. Я ещё службу срочную на флоте проходил, когда отец его соорудил, – давно – горбыль на крыше лишаём уже покрылся. Не от палящего нещадно солнца, не от зароненной искры воспламенился, не от окурка. А от ветхой проводки, многократно пережившей срок своей годности. То есть – беспечности моей: на всё время находилось – на рыбалку и на долгое застолье с посетившими меня друзьями, – а чтобы заменить старый, советский ещё кабель, не удосужился и часу выбрать… И получи вот.
Сгорел, слава богу, не полностью. Крыша и частично стены. Лиственничные столбы и балки сохранились, только обуглились и закоптились, при этом прочность не утратив, век простоят, ещё и дольше, а потому мне и менять их не понадобилось. Ещё и вот что утешает: зато не будут теперь гнить. Если и специально обжигают. Я не про балки – про столбы. Давно известно.
Июль прошёл. И тоже насухо и жарко. Прямо как в Африке, а не в Сибири.
С парны́ми, душными ночами. Уснуть, как бы ты за день ни умаялся, ни уходился, только в прохладных сенцах можно было, на полу, а в избе, на кровати – под мокрой простынёй. Но та быстро высыхала чуть ли не до хруста, и, чтобы снова намочить её, вставать за ночь, пусть и северную, короткую, приходилось несколько раз – какой тут сон, мучение сплошное.