И именно Александр Алексеевич обратил внимание подруг на то, что так привлекало людей в старых немецких домах и кварталах. Города, улицы, дома, все было продумано не для того, чтобы приходить с работы и ночевать, а утром снова уходить, как было принято в советское время, а для жизни. На своем месте была каждая деталь. Например, улицы. Они не пересекали друг друга под прямым углом, заворачиваясь удобными загогулинами, чтобы было приятно гулять.
– Вот выключатели. Вы обращали внимание, как у нас вешают выключатели, – спросил как-то раз Дед Саша за чаем.
Все, кто был за столом, недоуменно пожали плечами. Да как-то не особо, если честно обращали внимание. Висит себе, где пришлось, наверное.
– А мне это бросилось сразу. Нам тогда доски и простыни нужны были для госпиталя, вошли в подвал дома какого-то, с башенками, красивого, сам-то дом без одной стены стоял. Дверь в подвал открыли, а выключатель висит так, чтобы одной рукой открыл дверь, а другой сразу нашел его и включил свет. Хорошо они жили. Все было. И кафель, и плитка, и свет везде. А на наши сараи и плошки из жести позарились.
Он всегда заканчивал разговор о немцах и войне этой фразой. И, наверное, не было более точного описания войны со стороны человека, который прошел ее.
Вот и у них в городе все было именно так. Разные миры. Миры тех, кто жил в Кенигсберге до войны, тех, кто пришел сюда во время Восточно-прусской операции и остался. Миры тех, кто приехал после войны навсегда и сразу знал, что будет жить в тех домах, что им достались, стараясь сохранить их именно, потому что все в самом деле было продумано для жизни и тех, кто приехал как они думали ненадолго и безжалостно замазывали яркую плитку шпаклевкой и выламывали ванны вынося их в огороды. Они не строили дальнейшие планы на жизнь, отдавая детям для игр марки и серебряную посуду.
А, казалось бы, купи веник, налей в таз горячей воды, свари суп картофельный, с сухарями, да разложил ракушки и камни на подоконнике. Чего уже проще? Вот твоя новая жизнь и началась.
Соня достала следующее письмо от Виолетты и стала читать.
Виолетта 1946. Калининград
«Сегодня, за вскрытием и заполнением отчета я думала о том, что Максиму бы, наверное, понравился бы пирог с ягодами, тот, что пекла моя бабушка. И вот я поймала себя на том, что мысли о руке, которая могла бы нанести такие удары и том, где бы достать кусок сливочного масла, идут одновременно. Хотя бы грамм тридцать, чтобы, такое как до войны, желтое. Наверное, там, в Севастополе прошлого, не разрушенном призраке Города, что сейчас, Максим легко нашел бы и масло, и ягоды и даже три яйца для безе. Нет. Пять! Пять яиц, чтобы хватило ещё и сварить нам по яйцу и с горячим хлебом, таким, когда корочку натирают чесноком, как делал папа. Наверное, я слишком много времени уделяю этим письмам, но в них прячется тишина. Разрушенный город все время как-то звучит. Кто-то говорит где-то, ходят патрули, осыпаются стены, разбирают завалы, переговариваются солдаты, что-то тащат, кто-то едет, где-то стреляют прощальным салютом над телами погибших друзей. Мы почти не спим, вернее, не так. Мы разучились спать. Мы падаем от бессилия, отключаемся или лежим каждый на своем месте и слушаем осторожно то, что за окном. Если окна, конечно, есть. С жильем с целыми окнами в городе сложно. Самое страшное время – после войны. Ты так и не можешь заставить себя поверить, что эта тишина настоящая, а не просто затишье. Сестры часто спрашивают в письмах, не боюсь ли я жить здесь? В Кенигсбергском военном округе. Тут же кругом могут быть шпионы, мы живем среди немцев, и кто знает, что у них на уме. Разве можно так жить и бояться кому-то довериться? А мне хочется рассмеяться. Мы тут живем хорошо. Дело не в недоверии окружающим. Какие там шпионы. Мы сами себе не доверяем. Лежим по ночам и слушаем – тишина или затишье?»