то это будет где-то здесь же, в осень.
Любовь моя, я был к себе жесток,
и слабость, как всегда, тому причина.
Неважно кто ты – женщина, мужчина,
так просто пасть иль выстрелить в висок,
так просто потешаться над другим,
убогому не выступив защитой,
лить слёзы у разбитого корыта,
и ждать, что тьма развеется как дым,
все глубже опускаясь в тесноту
уютной ночи, где ни вдох ни выдох
не оживляют грудь кариатиды
и не выводят углекислоту.
И вот – лежу, хватая воздух ртом,
у ног твоих на побережье рая.
Я столько сил потратил, умирая,
что жить мне адским кажется трудом.
Любовь моя, я понял лишь одно —
ни времени, ни нас не существует.
А тот, кого не поминают всуе —
в глазу слепого зрячее пятно.
Но этим знаньям, право, грош цена
теперь, когда я сточен до предела.
Скажи, зачем и для какого дела
я не жалел бумаги и вина
в уютной тьме минуя феврали,
жалея лишь себя, да свежий воздух?
Жестока жалость, неспособны слёзы
ни жизнь вернуть, ни жажду утолить.
Любовь моя, я много чересчур
наговорил, что слабость для поэта.
Я знаю, ты простишь мне даже это,
а значит – я и сам себя прощу.
Пустые дёсны обнажил отлив,
и лёд набился в тёмный зев канала.
Из песен ноября ушёл надрыв,
он стал другим.
И ты другою стала.
Ты стала суше, чище и сильней.
Так дерево, утратившее корни,
под остриями одиноких дней
приобретает истинную форму.
Так стих, рождённый в восемнадцать лет,
через десяток вынут из страницы,
и выправится кривенький скелет,
нальются строки опытом как мышцы,
и каждый, кто привык тебя читать,
столкнувшись с фразой, прежде незнакомой,
замрёт на миг, узрев иную стать
в той девочке, застенчивой и скромной.
Так я тебя, привычную до слёз,
придумываю заново от скуки.
Покуда снег брусчатку не занёс,
покуда холод не кусает руки,
покуда время есть себя менять —
меняй. И фотокарточке заветной
как зеркалу – не верь. На ней меня
уже не видно.
Только пятна света.
Ещё чуть-чуть и скроется земля,
в каналах прекратят движенье воды.
В объятьях этой милой несвободы
я позабуду прежнего себя,
те дни, что были хуже, но длинней,
и на плечах угомонятся черти.
Как нищий и больной боится смерти,
так я боюсь коротких этих дней.
Но всё же нужно выйти. В минус пять,
туда, где ветер, вглядываясь в лица,
подносит к ним истлевшие страницы,
в которых и строки не разобрать.
Я лишь кивну ему как старый друг,