Темнело быстро, а потому работать мы выходили с утра пораньше, и пока позволял свет, я пахал в поте лица. Статика, съёмка – километр за километром я снимал, лазая по буеракам и оврагам.
Как-то раз, сидя у костра и слушая свист вьюги, дед пробасил:
– Ишь как надрывается! Согреться хочет…
– Кто?
– Снег-девица.
– Что ещё за хрень? – усмехнулся я.
Он не ответил, лишь обслюнявил грязный, выпуклый ноготь и примял табак в трубке.
– Какие тут «девицы»… – пригубив из кружки горячего чаю, посетовал я. – Пеньки да буераки.
– …Те самые, что по болотам лежат, – внезапно сказал старик, словно продолжив оборванный рассказ. – А болота эти в ад идут, нет им глубины и дна. Души людские застревают в торфе, и не могут отправиться не вниз, не вверх…
Огонь, подхваченный злым ветром, колыхнулся.
– Вот они тепла ищут. Даром, что из снега… – глядя в никуда, пробормотал старик. – Воют они и плачут одни в глухих лесах… Ладно, собирайся давай, – подытожил мой проводник. – Темнеет уже. Надо успеть до лагеря добраться – стай волков никто не отменял…
Так и работали.
…Снег валил, не переставая, уже четвёртые сутки, засыпая архангельскую тайгу, занося дороги. Вообще в такую «нелётную» погоду работать не принято, но стройка кипит, деньги вертятся – начальству был нужен результат.
И вот – с моим хмурым проводником мы идём по колее. Нам строго-настрого было запрещено уходить от лагеря больше, чем на день пути. Чтобы не потеряться в пурге, я обвязывал себя крепкой леской, конец которой привязывался к вбитому на колее штырю, и с дедом лазал по оврагам.
Уставал я немерено – пробираться через занесённые снегом буераки было тем ещё удовольствием. Но работа есть работа.
Под конец рабочего дня, мы непременно разводили костёр, чтобы немного отогреться и выпить горячего чаю – мороз стоял крепкий.
– Давай заворачиваться! – выпустив облако пара из-за рта, сказал дед. – Скоро темнеть будет, я примечаю.
Мы быстро развели костерок, поставили кипятиться кастрюльку чая. В такие моменты, после тяжёлого рабочего дня, говорить не хотелось, и мы молча курили. Мой проводник – свою излюбленную трубку с табаком-самосадом, я – сигареты, а иногда и пожалованную мне дедом самокрутку. Табачок у него был хорошим – это не та поганая химия, что курил я.
Так мы сидели и в этот раз. Злой ветер бросал в лицо хлопья снега, норовя погасить костёр, весело потрескивали сухостойные ветки в огне…