Монахиня не ответила, только ровный звук шагов и говор четок увлекли его по длинному коридору и знакомой узкой лестнице вверх.
Несколько минут спустя он сжимал ледяные пальцы, сухие глаза жгло непролитыми слезами. Он коснулся поцелуем воскового лба, пахнущего ладаном, и долго не отнимал губ.
– Прости меня, – прошептал он, – прости. Я так старался…
А настойчивая рука уже сжала его плечо:
– Джузеппе, не мучай себя. Сегодня ночью отслужим заупокойную. Монастырь похоронит Алессу. Но ты должен жить дальше. Ступай, Господь облегчит твою боль.
– Мама не нищенка, чтоб ее хоронили за счет богадельни. – Пеппо дернул плечом, не выпуская руки усопшей. – Я похороню ее сам. Отдайте мне тело.
– Нет. Госпиталь не имеет права отдавать тела умерших.
Пеппо обернулся, губы передернулись беззащитно-злой гримасой:
– Вы лжете, сестра. Мне ли не знать ваших порядков? Это касается только умерших от заразных хворей.
Лючия покачала головой:
– Таково распоряжение городского совета.
– Плевал я на совет.
Монахиня помолчала. Потом нерешительно коснулась пальцами склоненной головы тетивщика:
– Джузеппе… Это несправедливо, я понимаю. Но тебе не следует хоронить ее самому.
– Позвольте хотя бы прийти на отпевание.
– Нет, – мягко отсекла сестра Лючия, – ты же все понимаешь. Не упорствуй.
Пеппо вздрогнул и отвернулся. Да, он понимал, но до сих пор не собирался об этом задумываться. Он долго молчал, а затем снял с шеи кошелек и протянул монахине:
– Вот. Оденьте как подобает, сестра. Мама любила синий цвет… и бисер.
Она почти нерешительно взяла кошель, а тетивщик вдруг удержал ее за руку:
– Сестра, а мама ничего не говорила перед тем, как… Словом, ничего не просила мне передать?
Монахиня помолчала, снова застучали костяные бусины. А потом спокойно и твердо ответила:
– Нет, Пеппо. Алесса умерла во сне. Очень тихо.
…Несмотря на мягкие увещевания монахини, Пеппо долго не мог покинуть келью матери. Он молча сидел у узкой койки, держа в ладонях холодную руку, машинально ощупывая огрубевшие кончики пальцев и безуспешно пытаясь уловить у запястья дробный молоточек жизни. Но за узким окном стемнело, и оставаться в госпитале было нельзя.
Выйдя из скрипучих дверей, Пеппо тяжело опустился на ступеньки. Надо возвращаться. Эта мысль была столь же пустой и бесцветной, как и мысль о том, что Винченцо уже, конечно, рвет и мечет. Какое ему теперь дело, что скажет хозяин? Алессы больше нет, а значит, и трепетная забота о каждом медяке теперь бессмысленна. А ведь он должен был прийти в воскресенье. Он всегда приходил в свой единственный выходной и проводил с матерью многие часы. Всегда, но только не вчера, не в последний ее день…